— Вместо чая будет молоко. — Шурка поставила передо мной стакан, потом намазала на хлеб джем, потом положила на стол блестящую коробку с леденцами.
Неужели Даша верит в то, что говорит?
— Так жить, как говоришь ты, как говорит Глеб, нельзя, — осторожно начала я. — Неужели ты не видишь, что все и всё связано. Все люди — из одной грибницы. Разрешишь погибнуть одному, погибнешь сам. Дело не в донкихотах, а в желании, в необходимости помочь друг другу.
Зачем навязываю им свои убеждения? Я ведь всегда отрицала насилие. Может, и впрямь я рушу под ними основу, которая кажется им надёжной? Это же хорошо, что они сильные. Им будет легче жить! Зачем размягчать их? Основа их заложена родителями, детсадом, веком. Это поколение, которого я не могу, видно, понять. Они будут счастливее меня. И слава богу! Даша права.
Нет, не права.
— Пейте же молоко. Электричества и чая не будет, — весело сказала Шура и стала рассказывать, как она испугалась, когда обнаружила, что нас с Дашей в комнате нет.
Гроза уходила, только иногда ещё ветви ударялись в окна. Язык свечи больше не клонился из стороны в сторону, а разноцветные леденцы рассыпались по чистым доскам стола.
— Глеб прав, зачем выдумывать трудности? — сказала, прерывая себя, Шура и засмеялась. — Так всё просто, живи и живи. А что ж так переживать… сердца не хватит.
— Если вам не нравятся мои взгляды на жизнь, то почему вы со мной? И сейчас вот… сидите? — спросила я. Хотелось плакать от жалости к себе, от обиды на то, что столько лет убила зря. Голова был а мутная, я сейчас не умела отделить главное от неглавного, обиду от уверенности в своей правоте. Мне хотелось обнять Дашу, прижать к себе, отогреть, но сил не было, и в то же время я понимала, что, видимо, совсем не нужна ей со своими старомодными убеждениями. Видимо, то, что говорила Даша в воскресенье, — не случайность, это не из-за Глеба и Шуры, она верит в то, что сказала, просто долго не решалась, а в тот час и день решилась сказать.
И всё-таки важнее, чем слова Даши, беда Глеба. Глебу сейчас хуже всех, и помочь ему ничем нельзя. Значит, вовсе не всегда можно помочь…
На столе блестели леденцы.
— Хочу спать. — Я пошла к двери.
— Всё равно всё это развалится. — Даша встала и загородила мне путь. — Мы соединены извне — общими уроками, общей — пока! — жизнью. — Даша на меня не смотрела и говорила словно хорошо заученный урок. — Вот увидите, мы рассыплемся. Да и сейчас каждый сам по себе. Разве вы не видите? Мы только играем, чтобы не обидеть вас. Вас нельзя обидеть. Вы так искренни! И ещё… — Даша неожиданно усмехнулась. — И ещё… нам нравится эта игра. Впрочем, идите спать. — Даша была дерзка, но я не разрешила себе заметить этого. Я и впрямь очень хотела спать.
* * *
Гроза оставила свои следы: глубокие лужи отражали промытое солнце, деревья стояли чистые, молодые, свободные от пыли и зноя, остро пах воздух. Поднимаясь на второй этаж, к дежурной сестре, я была спокойна, словно обновления, совершившиеся в природе, коснулись и людей — разом унесли все несчастья, болезни и страдания. Сегодня я обязательно во всём разберусь.
Сестричка была молоденькая, румяная и в кудряшках. Поспешно пододвинула мне стул, едкой жидкостью наполнила мензурку, поднесла мне и, торопясь, волнуясь, глотая слова, заговорила: сначала у Кости был обыкновенный хронический аппендицит, но ему клизмами занесли инфекцию, и получился перитонит, Костя чуть не умер. Врач сильно испугался, стал вызванивать машину, не вызвонил, потому что гроза, на мотороллере, а потом, бросив мотороллер у станции, на электричке повёз Костю в центральную больницу области. Привёз, а электричества нет, потому что грозой оборваны провода, операцию делать нельзя. Только на рассвете сделали…
Плохо помню, как дозванивались в эту больницу, ждали, пока сходят и посмотрят, как он, правда ли, что дышит, как добирались два с лишним часа на попутках и собирали по курткам деньги, чтобы расплатиться с шофёрами, как бежала по бесконечному коридору, как, очутившись, наконец, в палате, искала Костино лицо среди чужих лиц.
Он спал. И только когда я увидела оттопыренные яркие губы с притаившейся в углах улыбкой, сомкнутые спокойно ресницы с нестрашными тенями на скулах, очнулась. Жив. Как в тумане, мелькнули бег за врачом, гроза, населённая чудовищами, ребячьи перекошенные недоверием лица, попытка отвлечься от страха философствованиями… Костя жив! Эта единственная правда была главной, простой и определяющей всю дальнейшую жизнь. Жив. В грозу он, слава богу, был не с нами, не в лесу, и остался жив. Предстоящие трудности: как успевать готовить, организовывать работу в колхозе, быт ребят и ездить сюда, за пятьдесят километров, пока приедет Костина мать, — были не трудными. Я рассмеялась и увидела устремлённый на меня взгляд молодого парнишки, лежащего у окна.
— Жив! — сказала я ему.
Обогретая его понимающим взглядом, вслушиваясь в обычную больничную суету с позвякивающими суднами и стаканами, я уселась возле Кости, и внезапно меня сморило.
Но что-то мешало окончательно расслабиться, отпустить себя и, наконец, задремать. Это Глеб. Глеб, который совсем недавно пережил смерть отца. Глеб, который не поверил Косте и взбаламутил ребят. Глеб, который три года кричал об одиночестве и ни минуты не был одиноким. Глеб, который хочет зачем-то прямо сейчас жениться на Шуре. Глеб, которого любит всю жизнь Даша. Глеб, который не спит ночами… Сам причастный к беде, как же Глеб мог не поверить чужой боли?
Настрадавшаяся без отца, в войну и холод, одинокая вместе с матерью, которая только работала, ощупью, без проводников, разгребая прошлое и придумывая настоящее, как долго я шла к пониманию главного! Потому-то и кинулась к детям, чтобы всегда быть вместе с ними. Чтобы помочь им научиться быть вместе. И я ими спаслась. А им ничего не сумела объяснить. Они жестоки не в начале нашего общего пути — в конце.
Когда началось то, что разорвало нас, откинуло друг от друга, разъединило? Я точно знаю: мы были вместе.
Застонал во сне старик. Он был жёлт и худ, и, видно, жил лишь благодаря уколам, и, видно, больше спал.
— Папаша! — окликнул его молодой. — Чего тебе?
Но старик спал. Просто боль жила в нём и во сне.
Молодой вздохнул, лёг на живот и стал смотреть в окно, на голубой, чуть розовый кусочек неба.
Я тоже подошла к окну. На лужайке в разноцветных рубахах цыганским табором расположились мои ребята. Лиц их не различишь, но в позах и в том, как они всё посматривали на дверь больницы, я увидела нетерпение.
Зачем я стала учителем?
И неожиданно, без всякой паники и муки, я решила: ну что ж, как хотят, пусть так и будет — каждый сам по себе. Буду много спать, буду вовремя приходить домой, буду много читать, ходить с мужем в театр. И летом буду с мужем. Зачем ломать ребят? Разве я мудрее, умнее их? Попробуем жить, как нравится им.
Это было лето 1969 года.
