Книга Песок под ногами - Татьяна Успенская

Дни теперь были неправдоподобно длинные и пустые. Мы по-прежнему работали в колхозе: окучивали картошку, вырывали сорняки на огуречном и морковном полях. Дети по-прежнему рассказывали мне случаи из своей жизни, делились впечатлениями о книжках, но я под любым предлогом сбегала от них, провожаемая удивлением и растерянностью, — старалась не услышать их. Это было трудно, особенно когда мы возвращались домой, разморённые работой, и деться, в общем, было некуда. Вот и сегодня. Шура весело говорила о том, как они с Дашей занимались слаломом, и как Даша, когда в первый раз неслась с Ленинских гор, чуть не сломала себе позвоночник, и как они на Майские праздники поехали на три дня в Ригу, в Домский собор, а он был закрыт. У Шуры блестели глаза, она пыталась поймать мой взгляд. В другое время я обязательно расспросила бы её обо всём подробнее, но сейчас буквально заставляла себя не слушать её.

* * *

Вот кто, мой друг Виктор, живёт так, как представляется идеальным моим ребятам, — в замкнутом мире своих идей и построений.

С Виктором мы начинали работать в обычной районной школе в Дегтярном переулке: он — в старших классах, я — в младших. Сперва меня испугал его заумный вид — вроде он и говорил с тобой, а по существу и не говорил, погружённый в себя. Мне стало любопытно, о чём это можно всегда так сосредоточенно думать, и я напросилась к нему на урок. Виктор бегал по классу, от одного говорящего к другому, улыбался, когда говорили то, что было нужно ему, хмурился, когда говорили противоположное, и, как дирижёр палочкой, рукой организовывал все голоса в мелодию. Он вёл сквозь урок одну, для него, видимо, самую главную, мне тогда непонятную мысль о нужной людям лжи Луки в пьесе Горького «На дне». Уже тогда я поняла, что никуда не уйду от этого человека: он знал, зачем люди живут. И весь его облик — вдохновенное лицо, лохматые, дыбом стоящие над высоким лбом волосы — был необычен.

Я села перечитывать пьесу. Как это ложь полезна? Актёр повесился, Пепел, по существу, погиб, Настя готова к самоубийству, Наталья исчезла… Как это ложь поднимает душу человека? Я отправилась спорить с Виктором и конечно же потерпела крах. Благодаря Луке, утверждал Виктор, каждый из героев, может быть, впервые в жизни почувствовал себя человеком!

О каждом произведении мы спорили до крика.

Возражать-то я ему возражала, но его уверенный голос, как правило, заглушал мой. Я стала сомневаться в том, что понимала я. И это было даже интересно: о каждом произведении иметь в активе совершенно разные точки зрения: его и мою. Какая из них верная? Это неважно, важно то, что и его, и моя разнятся от программной, общепринятой. И важно то, что мы стараемся подобрать неожиданный вопрос, который точно подведёт ребят к сути произведения. Мои мысли, незаметно для меня, организовались: в них возникла логика, и логика, как ни странно, подтверждала мои эмоции и ощущения.

Часто после уроков мы не могли расстаться — шли пешком по улице Горького, продолжая спорить. Принимая его новый для меня, аналитический, подход к каждому произведению, я никак не могла принять его оторванных от жизни построений.

— У тебя болит когда-нибудь живот? — спрашивала я невинно.

Он удивлённо смотрел на меня и небрежно махал рукой:

— Глупости, при чём тут живот?

— У тебя всегда хватает денег на еду и одежду? — не давая ему времени снова заморочить мне голову абстрактными построениями, наступала я. — Нельзя жить, оторвавшись от реального бытия.

Мне очень хотелось познакомиться с его женой, чтобы увидеть его в домашней обстановке — в кухне за обеденным столом с клеёнкой. Я видела: он не замечает ни оторванной пуговицы, ни разговоров вокруг, ни погоды, он забывает поесть, если я силком не тащу его в буфет! Но, может быть, дома он — другой, может, он знает, что в суп кладут соль, а грязную тарелку после еды моют? Любопытство разбирало меня, и в день его рождения я предложила сама:

— Давай сегодня встретимся у тебя дома. Я испеку пирог. Надо же как-то отметить! И потом, я хочу, наконец, познакомиться с твоей женой!

— Что отметить? — удивился он.

Он забыл о собственном дне рождения.

…Дом его меня поразил. От пола до потолка — книги. Одни полки застеклены, другие — открытые, третьи задёрнуты занавесками. Книги башнями поднимались и у него на столе.

Его жена очень обрадовалась мне.

— Так это вы, как и я, задаёте ему «глупые» вопросы? — спросила она, лишь только я вошла. Улыбка у неё белозубая, добрая. — Значит, это вы мой союзник? Спасибо! Елена, — протянула она мне руку. И тут же выдала всё, что я твердила Виктору ежедневно: — Ничего живого вокруг не видит. Нету тракта пищеварения, нету магазинов, нету леса с травой и лета нету, когда все нормальные семьи уезжают из пыльной и душной Москвы, — ничего нету, кроме вот этого… — Елена обвела рукой стеллажи. — Да поставьте вы свою сумку, — засмеялась она. — Ой, да у вас тут целая кондитерская фабрика! Значит, и вы уже знаете, что он сластёна?

Я неловко вытащила из сумки цветы, протянула Виктору:

— На, разгляди хоть раз в жизни.

— О! Зимой?.. Какие свежие гвоздики! — просияла Елена.

— Иди-ка сюда, посмотри, что я тут написал, — неловко улыбнувшись, позвал меня Виктор. — Мы с тобой, помнишь, говорили о Блоке? Прелюбопытная получается картина.

— Пожалей девочку. Она пришла отдохнуть. Давай-ка просто поболтаем. — Елена за руку потянула меня в кухню. — Идём, не слушай его.

…Теперь часто мы встречались втроём. Виктор ребёнком, послушно, ходил за Еленой. Очень удивлялся, когда она на него сердилась, и ей первой читал свои работы с невысохшими чернилами. Но мне жалко Елену. Виктор не видел, устала она или нет, во что одета, чем занята. Походив за ней по квартире или прочитав ей новую главу, он отключался: часами горбился за столом, глухой и слепой к происходящему вокруг.

Однажды он тяжело заболел. Воспаление лёгких вместе с гриппом свалили его прямо в школе. Сорок с лишним показал градусник, Виктор без сознания лежал в медпункте. Пока я дозвонилась до Елены (она работала в школе на Ленинском проспекте, в той, в которой мы все работаем сейчас), пока она доехала, пока прибыла «скорая», прошёл час. Виктор то приходил в себя, то снова проваливался в небытие. Бездейственный, вытянувшийся на узком белом топчане, с красными пятнами на лице и закрытыми глазами, он был незнаком мне. Неужели и после этого он будет верить лишь в свои абстрактные умозаключения?