И здесь дети спокойно спят.
Прижалась лицом к стеклу. По нему хлещет вода, за ним скрипят сосны, разрываются в грохоте, погибая, как во время войны от снарядов.
Геннадий, видно, почувствовал всё-таки грозу — сжался в комочек, потащил обеими руками на голову простыню. Рядом пустая Костина кровать, с белым бугром подушки, чемодан, лезущий из-под кровати, белеющие неровно кеды.
И вдруг я поняла: Костя не в больнице, он сейчас причастен к заоконному миру, жестокому, лишённому устойчивости, где мечутся деревья и кричит дождь, он сейчас во власти грозы. Я хорошо знаю: гроза может убить человека! Я боюсь грозы.
Ещё до войны во время грозы из моей жизни исчез навсегда отец. Несколько фотографий с узким темноглазым лицом, да обшарканная трубка, да пожелтевший бланк — известие о смерти — вот и всё. В сорок первом погиб на фронте старший брат. Такая же была гроза, когда мама…
Не смей думать об этом!
Взорвался гром, и в тишине, наступившей после взрыва, вскрикнула испуганно птица. Что с Костей?
Кто-то всхлипнул во сне. Сорвав с Костиной постели одеяло, я полезла завесить окно — пусть спят. Стоя на подоконнике, прижалась лицом, руками к одеялу, ощутила его шершавость.
Господи, да ведь Глеб прав: я тоже прячусь от жизни в закупоренной комнате, я тоже боюсь жизни. Сверху белое пространство Костиных простыней пугает ещё сильнее. Спрыгнув с подоконника, поспешила прочь, из комнаты, из дома.
В лицо, наотмашь, ударила вода. Хлестнула по щеке ветка. От босых ног, разъезжающихся на скользком крыльце, от кистей рук, от занемевшего лица внутрь хлынул холод. Теперь я была уверена: случилась беда! И, словно в подтверждение, ухнуло и вновь затаилось зловещее небо, запричитала птица, вспыхнули малиновые, сиреневые, белые всполохи. И снова ухнуло. Всё-таки пошла вниз по ступенькам. А ну, успокойся, приказала себе. Бояться могут звери и птицы, у которых нет пристанища, и они во власти грозы. Но едва сделала шаг от крыльца, меня тут же скрутило холодом, ослепило. Человек так же беспомощен, как звери с птицами!
Из леса послышался плач. Ребёнок?!
— Куда вы?
Я обернулась. Даша держит мои кеды.
— Пожалуйста, пойдёмте в дом! — Теперь и её бьёт дождь, как бьёт меня.
Я очнулась. Даша права. Куда пойду? В больницу, до которой двадцать километров? В лес, которого не знаю? Разве мог в лесу оказаться ребёнок? Это плачет птица или какая-нибудь зверушка. Нужно взять себя в руки, как умеет это делать мой муж, и «прояснить обстановку». «Главное — это уметь ждать, главное — это терпение», — говорит он.
Даша спрятала кеды под куртку, задрала голову, осмотрелась, проглотила попавшую в рот воду и вдруг засмеялась:
— Здорово!
— Пойдём в дом. — Я подтолкнула её к двери. — Ты тоже оденься. — Снова я была педагогом, снова отвечала за других.
Ноги, окунувшись в шерсть носков, стали согреваться.
— Ничего с ним не случится. — Даша зажгла свечу и сидела теперь на лавке, поджав босые ноги, грызла сушку. — Человек в больнице, с дежурным врачом, с дежурной медсестрой.
Где-то залаяла собака.
— Что ты меня уговариваешь? Я и без тебя это понимаю. Просто люблю грозу, вот и любовалась. Пойди-ка переоденься, прошу тебя.
Но Даша не шевельнулась. Узкий язык огня качался из стороны в сторону, освещая лишь угол стола и Дашино отчуждённое лицо. Терраса освещалась, лишь когда вспыхивала молния.
— Больше всех он любил отца, да я вам говорила… это тот самый, что был со мной в детском саду.
Я поняла и кивнула.
— Иди оденься, Даша, очень холодно, у тебя снова поднимется температура, уже не от солнца, — почему-то перебила я, словно не желая слушать то, что она собирается сказать.
Даша не услышала меня.
— Его отец конструировал и испытывал самолёты. Мне мать рассказала… Да это всё случайно вышло, мать у меня — хирург, в тот день она как раз дежурила. В общем, его отец погиб, совсем недавно… на лётном поле. — В глазах Даши узко, поперёк, стояли языки огня. Она поджимала голые ноги, и было видно, как она замёрзла. — В больницу его привезли мёртвого, помочь было нельзя…
Совсем близко ухнул гром — задрожали стёкла террасы.
— Я всё помню. С Глебом он разговаривал, как со взрослым, книжки там всякие. Глеб мне пересказывал. Если бы не он, я бы никогда не убежала из детского сада. — Даша горько усмехнулась. — А ему вспоминать детсад ни к чему.
Гремело с потолка, стены дрожали, но я уже не слушала грозу. Какой же я педагог, если не знала о беде Глеба?! Да, Глеб считает себя вправе судить Костю — он своё непоправимое горе несёт необыкновенно мужественно.
— Когда вы рядом, я верю каждому вашему слову. Но ведь вы ничего не знаете о жизни. — Даша кивнула в сторону окон. — Ровным счётом ничего… Ваше…
— Ты здесь? — раскрасневшаяся Шурка появилась в дверях, потянулась. — Смотрю, пропала. — Шурка была очень счастливая. Но, увидев наши лица и свечу на столе, напряглась. — Грохочет, льёт, прямо светопреставление, — бодро заговорила она и не выдержала: — Что случилось?
Я помню его отца. На одном из родительских собраний он сидел ссутулившись прямо передо мной. Он опоздал, и задние столы были уже заняты, а то, я уверена, он убежал бы туда. Как и Глеб, он пристально вглядывался в каждого, кто говорил, но тут же прятался улиткой в себя, когда я пыталась поймать его взгляд. О чём же было то собрание? Не помню. Но именно на том собрании кричала мать Геннадия: «Я ему жизнь отдала, я одна ращу его, а он не подчиняется! Это вы мне его испортили, много стал понимать о себе! Да я его — по губам, по губам! Как это не наказывать?» Он поёжился тогда, отец Глеба. Что-то говорила я тогда волнуясь, что-то вроде того, что наказания родят злобу, ответную жестокость. А он вдруг улыбнулся удивлённо, как Глеб.
— Знаете что, давайте пить чай.
Шурин бодрый голос вернул меня в грозу: нет, она не пройдёт так…
— Вы вот на нас тратите всё своё время — ваша семья в загоне. И от нас ждёте того же. И ведь дождётесь. Я давно не я. А вы подумали, да это же преступление! — Даша вдруг успокоилась. — Вот представьте себе… моя мать, оставшись одна с двумя детьми, начала «раздавать» себя. Соседку справа бросил муж. Она с утра до ночи бьётся в истерике. Её надо утешить, отвлечь. Напротив живёт алкоголик. Он избивает жену до полусмерти. С ним необходимо поговорить о человечности, о духовном братстве людей, об эмоциональной культуре и тэ дэ и тэ пэ. Соседка снизу, видите ли, тянется к знаниям, а посоветоваться не с кем. Ей надо подобрав хорошие книги… да и вообще она так одинока! С эдакой мамочкиной щедростью нас с Васюком пришлось бы отдать в детский дом, не правда ли? Вы учите нас раздавать то, что мы и так уже должны кому-то: школе, близким, себе. А кончим школу, как мы будем жить? Нужны деньги, чтобы кормив наших будущих детей, нужно очень много времени, чтобы их воспитывать, и тэ дэ и тэ пэ. Да вы сами всё это знаете, без меня. Из нас вы хотите вырастить донкихотов… Вспомните, Дон Кихот приносил несчастье тем, кого «спасал».
