А потом я и сама не заметила, как мы с ней оказались в стороне от турника. Она взяла меня за руку и потянула со двора в сад. Зачем мы сюда идём, думаю. Мне хотелось быть во дворе, вместе со всеми.
А Катенька глянула на меня очень странно, в самые глаза, будто через них хотела увидеть, что у меня внутри… Мозг, что ли?
И спрашивает:
– Сегодня уезжаете?
Надо же, как переживает, думаю. А я и забыла уже, что мы уезжаем. В самом деле…
– Да, – говорю. – Вот, уезжаем…
Тут Катенька говорит:
– И уезжайте. Сегодня же.
С таким нажимом.
И я вдруг всё поняла. Вовсе она не печалится, что мы уезжаем. И глаза у неё злые-злые.
И так мне вдруг не захотелось уезжать… Ну, просто спряталась бы, осталась у Анны Ивановны.
– Может, и не сегодня, – говорю. – Может, мама нас вообще до конца лета оставит.
И прибавила – уж не знаю, с чего меня так понесло:
– Её баб-Аня всё уговаривает, чтобы нас оставляла!
Когда это мы хозяйку звали баб-Аней?
У Катеньки стало ошеломлённое, растерянное лицо.
«Так тебе, так!» – подумала я.
А Катенька вдруг подняла руки – и ткнула грязные, чёрные пальцы прямо мне в очки. Пальцы скользили вниз по линзам, она вцепилась мне в щёки.
Ногти она, видно, давно не стригла. Они полоснули меня так, что и в животе отозвалось. И будто от моей боли она заорала:
– А-а-а-а!!! – точно это я её царапала.
И тогда у меня прошёл ступор, и я тоже заорала, и принялась отбиваться.
Тут появился откуда-то её дед Макар – первый раз я увидела его.
Он отрывал Катеньку от меня, тащил прочь, а та повторяла как заведённая:
– Она знает за что! Она знает!
И дед Макар, оглядываясь через плечо, говорил мне:
– Иди уже от греха! Иди отсюда.
Из бурьяна я подняла очки, протёрла краем футболки. Щёки горели. Когда я дотрагивалась до них, на пальцах оставалась кровь.
Я стояла и не знала, что делать.
Потом спохватилась: банты!
Схватилась за карманы. Здесь банты, у меня…
Мальчишки во дворе галдели, все четверо, и Костя тоже с ними. У них была какая-то своя игра. Они были так заняты, что даже не думали, куда мы с Катей делись и вдруг со мной что-нибудь случится.
Вот Костя подошёл к турнику – и взлетел не хуже, чем Катенька… Наверху задержался и вдруг как закричит:
– Мама, папа, мы здесь!
27. «Не верится тебе, а ты верь…»
С улицы в Катин двор вошли наши мама и папа.
Костя им махал с высоты, счастливый.
И мама уже бежала к турнику с криком:
– Тебе нельзя!
Я машинально подумала: «Ну зачем она так? Зачем – чтобы и эти мальчишки знали, что Костя не такой, как они?»
Но мама всё повторяла:
– Доктор сказал… Отслойка сетчатки будет, ты ослепнешь…
И папе командовала:
– Сними же его!
Костя спрыгнул на землю сам, спружинил ногами – всё ловко, быстро, но видно было, что чувствует он себя снова неповоротливым как мешок и не знает, куда деваться.
Я наблюдала, стоя у распахнутой калитки.
Мама начала:
– Вот как вы без старших…
И тут они все меня увидели.
Мама сразу оказалась рядом со мной, схватила в охапку, в воздух подняла, потащила с Катькиного двора.
Я твердила:
– Это я об ветки, об ветки поцарапалась…
Папа пытался что-то сказать, пытался отнять меня. Мама, захлёбываясь негодованием, кидала ему, видно повторяя его недавние слова, передразнивая:
– «Ничего! Они там с ребятишками!»
И, дёргая Костю за руку, вопрошала:
– Чего вас опять к этой шпане понесло? Во дворе, что ли, не сиделось?
У ворот Анны Ивановны я мельком увидела нашу машину. Папа, оказывается, заехал за мамой в Собакино, и они вместе приехали забирать нас.
В доме хозяйка снова доставала вату, перекись водорода. Говорила:
– Бывает, бывает всё. Дело молодое…
И маму учила:
– Она говорит, ветками снова поцарапалась. Как тот раз в малине. А ты ей и верь…
Мама возмущалась:
– Так как же «верь», я сама вижу…
Хозяйка отвечала миролюбиво:
– А иногда надо и глаза закрыть. Видишь-то видишь, а сама – как бы и не видишь… Вот мы сейчас ранки-то смажем, и заживёт всё, и следов не останется.
Костя рядом стоял и молча сочувствовал мне – пока папа не позвал его воду носить. Папа успел пройтись по дому и углядеть, что в кухне бак наполовину пустой.
Потом мы за столом сидели. Ужинали. Хозяйка робко говорила маме:
– Хотела просить, чтобы оставались ещё, сколько можете… Или чтоб детей оставили – пожить. Им что за интерес такой – снова на асфальт?
Будто ждала, что мама ответит:
– А что? И пусть остаются!
Но мама сказала вежливо:
– Спасибо, мы уже отдохнули.
Папа кашлянул, точно ему было неловко.
Я поглядела на него и на Костю.
Они сидели рядом, похожие друг на друга.
Оба кудрявые и в очках.
Но так они всегда похожи.
А сейчас они долго носили воду. Заполнили не только зелёный бак на кухне, но и котёл в бане и бочку во дворе. И видно было, что оба ещё не устали. И если бы у хозяйки были другие баки, и бочки, и котлы, они бы заполнили их тоже.
Поработав, они умылись во дворе, поливая друг другу из ковшика, а вытираться не захотели. Футболки они надели на мокрые тела, а очки – на мокрые лица. Было заметно, что и папе, и Косте приятно оттого, что у них на лицах капельки.
Папа сказал нашей хозяйке, будто маленькой:
– Мы бы остались у вас на выходные, да я ведь и в субботу работаю. Мне завтра на работу.
Мама посмотрела на него, как будто он говорит что-то не то.
Папа увидел, что мама недовольна, и захотел сменить тему. Повернулся к Косте:
– Слушай-ка, сын… А мальчик, который в космонавты собирался… Вы встретились?
И это тоже получилось невпопад. Потому что мама ответила за Костю:
– Я же в машине рассказывала тебе про космонавтов!
Потом поглядела на меня пристально и добавила:
