— Вилли, можно войти?
— О, Мэри, входи, входи. Да, я ждал тебя. Ты уже пила чай?
— Да, спасибо. — На самом деле она еще не пила чай, но не хотела затруднять Вилли. Она хотела, чтобы он тихо сидел в своем кресле, а она заботилась о нем.
Вилли опустился в кресло возле очага. — Может быть, молока? Я как раз пью.
— Нет, спасибо, Вилли.
Она, как обычно, заметалась по комнате, пока Вилли, вытянув ноги, причем каблуки его погрузились в золу, попивал молоко и наблюдал за ней. Они часто подолгу молчали после того, как Мэри приходила. Мэри иногда просто забывала о том, что находится в его присутствии. Она вдруг вспоминала об этом и испытывала легкий шок. Чтобы противостоять ему, она плела свою паутину по всей комнате, повсюду, чтобы хотя бы ее присутствие было для него явным.
Коттедж Вилли был прямоугольным кирпичным строением, воздвигнутым за небольшие деньги бывшим владельцем еще до Октавиена. Он состоял из просторной гостиной, с кухней, ванной и крошечной спальней в западной стороне дома. Почти все стены были закрыты книжными полками, которые Октавиен заказал местному плотнику, увидев, сколько у Вилли ящиков с книгами. На южной стороне дома на море смотрело узкое длинное окно с широким белым подоконником, на котором стояли самые различные вещи, оставленные посетителями, желавшими утешить Вилли или порадовать его, даря ему часто совершенно бесполезные предметы; их просто оставляли вроде того, как оставляют блюдечки с молоком рядом с логовом священной змеи.
Потрогав этот подоконник, автоматически проверяя, не запылился ли он, Мэри заметила два светло-серых камня, на которых был виден слабый отпечаток ископаемых, возможно, подарок близнецов, а также картонную коробку с птичьими яйцами — несомненно, тоже от близнецов, кусок мха с перьями, казавшийся разоренным птичьим гнездом, бумажную сумку с помидорами, банку из-под варенья, в ней стояли две белые розы «Мадам Харди», росшие рядом с домом, деревянную тарелку, украшенную нарисованным эдельвейсом, которую Барбара привезла Вилли из Швейцарии, бинокль, также подарок Барбары, и грязную чашку, ее Мэри убрала. Тут она вспомнила о белых цветах крапивы, которые все еще лежали в кармане платья. Она прошла в маленькую кухню и вымыла чашку, тарелки и ножи, лежавшие рядом. Потом она достала длинный винный бокал из буфета и, поставив туда поникшую крапиву, отнесла его обратно на подоконник. Кто же принес розы, гадала она. На Вилли это было непохоже.
— Ты принесла цветущую крапиву и поставила ее в винный бокал?
— Да.
— Если бы я был поэтом, я написал бы об этом стихотворение. Жгучая крапива, поставленная в бокал девушкой…
— Она не жгучая, — сказала Мэри. — Эта не жжется. И я не девушка.
Упорное нежелание Вилли изучать местную флору так же, как и вообще местную жизнь, сначала возмущало, а потом очаровало ее.
— Девушка, девушка, — повторил он мягко.
Хотел ли Вилли стать поэтом, думала Мэри. Ей захотелось притронуться к нему, но она знала, что сейчас этого делать не стоит. Она сказала:
— Вилли, я бы хотела, чтобы ты зашел к нам и повидался с Тео.
— Я никуда не хожу и никого не вижу. Люди приходят ко мне.
— Да, я знаю. Но я думаю, он нуждается в тебе…
— Нет, нет. В его мире я — ненужная гипотеза.
— Не согласна. Ты совсем особенный для него.
— Только один человек — особенный для Тео и это, разумеется, не я. Расскажи мне, как все остальные, как твой красавец сын?
— Ох, я вспомнила, Вилли, не мог бы ты немного натаскать Пирса в латыни в эти выходные? Он ужасно беспокоится о своей латыни.
— Да, конечно. Я могу с ним позаниматься в любой день, в это же время.
Вилли не принимал посетителей после шести. Он объяснял это тем, что работает в это время, но Мэри сомневалась. В поисках ключа к внутреннему замку Вилли она часто размышляла о природе его одиночества. Каково ему было вечерами, ночами? Однажды сильное любопытство заставило ее неожиданно зайти к нему около девяти. Свет был выключен, и он сидел рядом с мерцающим очагом; ей показалось, что он плачет. Вилли был так поражен и раздосадован ее поздним визитом, что она больше не осмеливалась повторить его.
— Кажется, он думает, что с греческим у него все в порядке. Хотя я должна сказать, кажется, ему далеко до близнецов.
— Да, — сказал Вилли, — их греческий просто erstaunlich.[11]
Мэри раздражало, когда Вилли употреблял немецкие слова или фразы. В первое лето, когда он только приехал, она уговорила его учить ее немецкому и несколько раз в неделю по утрам тратила на это час. Вилли вежливо прекратил это занятие после того, как стало ясно, что у Мэри нет времени, чтобы делать все необходимые упражнения и домашние задания, и был очень огорчен ее неудачей. Мэри не любила вспоминать об этом. Следующим летом он уделял такое же время Поле, и они вместе прочли целиком вслух «Илиаду» и «Одиссею». Тогда Мэри физически остро страдала от ревности.
— В чем дело? — спросил он с сильным акцентом.
— Ни в чем, — коротко сказала она, но знала, что Вилли точно угадал, о чем она подумала.
— Что происходит с Полой? — спросил Вилли. Мысли Вилли и Мэри часто забавным образом совпадали, когда она бродила по комнате, а он наблюдал за ней.
— А что?
— Мне кажется, она чем-то обеспокоена или испугана или что-то такое.
— Думаю, это просто окончание учебного года, — сказала Мэри. — Она переутомилась. Она навещала тебя? Может быть, это Пола принесла две белые розы.
— Нет, я встретил ее на берегу, когда я совершал утреннюю прогулку.
Летом Вилли часто очень рано выходил на прогулку вдоль моря, прежде чем кто-либо проснется.
Мэри опять остановилась у окна, где в легкой пыли ее испытующие пальцы оставят двойной отпечаток, ясно видимый при ярком свете. Трескомб-хаус был не виден отсюда — мешал лес, но зато можно было разглядеть за верхушками деревьев кусочек побережья с мысом ржавого цвета, называвшимся Красной Башней, справа, а слева, за кривым зеленым полем, — вид на заброшенное кладбище и маленький зеленый купол божества геометрии, а дальше серее и туманнее виднелась линия дюн с черно-белым маяком в конце. Мэри посмотрела прямо перед собой и увидела, что в море что-то болтается на волнах, совсем близко от берега, она взяла бинокль, чтобы посмотреть, что это.
— Уф! — сказала она.
— Что?
Бинокль не настроен.
Когда она отфокусировала его, то далекие листья в лесу приблизились прямо к ее глазам. Она никогда не имела дела с такими мощными линзами. Она передвинула светлую, освещенную точку вниз по горе и через гальку пляжа, чтобы увидеть, что же это плавало в море. Она увидела легкие складки прибрежных волн и гладкую сатиновую кожу спокойных вод, а затем — и руку, опущенную в воду. И тогда уже в ее поле зрения попала маленькая зеленая лодка, которую близнецы называли «кораклем» — как лодки в «Острове сокровищ». В лодке были Кейт и Джон Дьюкейн, оба в купальных костюмах. Она могла понять по темному блеску материи, что они только что плавали. Они расслабленно, забыв обо всем, смеялись, и Дьюкейн положил руку на колено Кейт. Мэри опустила бинокль.
