19. ДОПРОСЫ
Париж, наши дни
Комиссар Жиль Беранже поделил допросы участников вечеринки, на которой было заключено пари по поводу королевской фуги, с инспектором Летайи. Пока у него не было никаких оснований связывать это событие со смертью Пьера Фарана, но вечер у Летисии был последним для жертвы, и это давало достаточные основания познакомиться с впечатлениями от него его участников.
Жиль представился в администрации отеля «Ритц», где обычно останавливался Жорж Пикар-Даван, когда приезжал в Париж. Ему сказали, что в данный момент мсье Пикар-Давана в отеле нет, но он с минуты на минуту должен вернуться. Жиль не стал ожидать в холле, а вышел пройтись по Вандомской площади и, закурив свою маленькую сигару, любовался неприступными витринами ювелирных магазинов. Минут через пятнадцать он вернулся в отель и был препровожден в апартаменты мсье Пикар-Давана. На столике в прихожей Жиль заметил коробку с сигарами и множество исторических журналов.
Отец Летисии был типичным банкиром с карикатур Домье.[67]Довольно упитанный, немного сутуловатый, он был в костюме-тройке, на жилете которого виднелась цепочка от карманных часов. И все же он не подпал под шаблон благодаря ясному взгляду голубых глаз, которые светились незаурядным умом. Они познакомились, и комиссар попросил Пикар-Давана рассказать ему о вечере и пари, что тот сделал очень охотно.
— Да, я хорошо помню Фарана. Молодой человек, довольно плохо одетый.
— Что вы думаете о нем?
— Помнится, в свое время Летисия рассказала мне немного об этом парне. Возможность, что когда-нибудь мой банк перейдет в его руки, не привела меня в восторг. Но он был для нее просто другом. И потом… вопрос уже решен, если я могу выразиться таким образом.
— А другие гости? Вы не заметили ничего особенного?
— Все зависит от того, что вы понимаете под этим. Думаю, я могу дать список их недостатков и их достоинств, как они мне представляются. Немного субъективно, но все же…
— Да, это мне будет интересно, — улыбнулся Жиль. — Можете ли вы начать… с самого себя?
— О, молодой человек! Помилуйте… я слишком скромен для этого…
— Ладно, тогда… Морис Перрен?
— Очень любопытный случай. Весь пропитан самим собой. Горд своими успехами. В своей области он достиг вершины — но в пределах своих возможностей, — и потом, похоже, он решил, что уже не должен больше ничего делать. Он, как говорится, «достиг своего уровня некомпетентности».[68]Чтобы не думать об этом, он, «кажется», играет свою роль в обществе, представляя ее более значительной, чем она есть на самом деле. А знаете, ведь это утомительно — казаться.
— Что вы думаете о его споре с Фараном по поводу переработки королевской фуги на компьютере?
— Неизбежно резкий, поскольку речь шла о той области, в которой они оба работают, спор между молодым революционером Фараном и мсье Перреном, приверженцем обывательских взглядов в музыке.
— И кто из них, по-вашему, был прав?
— Я не принимал участия в споре. Но теперь, когда вы задали мне этот вопрос, сказал бы, что обыватель взял бы сторону Мориса Перрена, потому что он любит установленный порядок, банкир — сторону Пьера Фарана, потому что деньги создаются только в движении…
Инспектору Летайи хорошо объяснили, как пройти к кабинету профессора Дюпарка, но это не помешало ему заплутаться в коридорах консерватории. Наконец он все-таки оказался перед заветной дверью, но нашел лишь записку, которая сообщала: «Я в библиотеке. О.Д.». В ярости инспектор повернул обратно. В библиотеке он справился у служащего, и тот указал ему на профессора Дюпарка.
Профессор сидел за читательским столом, перед ним громоздилась груда книг.
— Инспектор Летайи, судебная полиция. Мы говорили с вами по телефону, мсье Дюпарк.
Профессор не поднял головы от книги, и полицейскому пришлось повторить свои слова громче, из-за чего сразу послышалось «тсс!» читательницы, что сидела по соседству.
— Ах да, да… Конечно… — Дюпарк выглядел так, словно он только что проснулся. — Пойдемте поговорим в коридоре. Здесь, знаете ли, надо уважать тишину. Тишина, я имею в виду паузу, самая завершенная форма в музыке…
Летайи подумал, что допрос не будет легким.
К вечеру Жиль Беранже встретился с Морисом Перреном там, где тот назначил ему, в кафе на авеню Монтень. Журналист уже сидел перед бокалом шампанского, он приветливо кивнул комиссару. Знакомство состоялось, и Перрен предложил:
— Вам то же самое, разумеется?
— Нет, мсье Перрен. Разве вы не знаете принцип: «Никогда на службе…» Если бы я потом шел домой, то не отказался бы, но это дело займет у меня еще часть ночи…
— В таком случае?
— В таком случае стаканчик перье… и несколько вопросов.
— Я вас слушаю.
— Когда вы познакомились с Пьером Фараном?
— Впервые я встретил его на небольшой вечеринке у Летисии Форцца по случаю окончания конкурсных экзаменов в консерватории. Но он мне напомнил, что в свое время я опубликовал критическую статью на одно из его произведений. Я даже не помнил об этом. Думаю, года два назад это было…
— Ругали, не так ли?
— Да, пожалуй, иначе я помнил бы о той статье.
— У вас трудное ремесло. И опасное для молодых творческих работников.
— Да, но критики так же боятся своих возможных ошибок. Есть немало шарлатанов, которые кричат, что у них «новый язык», и даже не дают прослушать свое новое творение. Вполне возможно, что кто-нибудь из них прав и что их новшество ускользнуло от внимания критиков. В конечном счете таких примеров сколько угодно. Вы удивитесь, если прочтете, что Форе[69]писал о молодом Дебюсси…[70]
— Расскажите мне об этом пари по поводу реконструкции королевской фуги, — прервал его Жиль.
Морис Перрен окинул взглядом зал и выпил глоток шампанского.
— Очень смешное дело. Я думаю, вам уже рассказали, что Фаран и я поспорили на эту тему, что, вероятно, вызвало у вас вполне понятное подозрение…
— Да, мне рассказали о пари, но это не вызвало у меня никаких подозрений. Я отношусь к числу тех, кто думает — возможно, слишком наивно, — что для того, чтобы убить, должны быть серьезные основания или же определенное стечение обстоятельств. Так рассказывайте…
