Продик понимал, что прежней Аспазии больше нет, и потому боялся новой встречи. Но страх в его душе тесно сплетался с надеждой вернуть счастливые дни.
Погруженный в свои мысли, старик рассеянно глядел, как нос корабля разрезает волны. Благосклонный к путникам Борей раздувал паруса. Весла, подчиняясь размеренному ритму, опускались, быстрым вкрадчивым движением лаская синюю морскую кожу, и снова взмывали вверх, оставляя по бокам корабля две глубокие раны с белыми пенными краями. Продик не узнавал собственной тени, лежавшей на неровной, дрожащей поверхности воды. Он мог быть кем угодно, этот сгорбленный человек на носу. И тень на воде могла принадлежать кому угодно.
ГЛАВА XVI
Продик помнил, каким был прежде афинский порт: бесконечный ряд остроносых боевых трирем тянулся вдоль берега, сколько хватало глаз. Военный флот, гордость Афин, главная опора государства. У чужеземца, впервые попавшего на знаменитый городской рынок, начинало рябить в глазах от изобилия товаров со всех концов земли: вавилонских ковров, драгоценных камней из Персии и Скифии, кикладского льна, индийских украшений, коринфских благовоний, гиперборейских специй в тростниковых корзинах, косского шелка, амфор с вином, тончайшего полотна, янтаря, лазоревого камня, дорогих тканей с пурпурной каймой… Здесь говорили на десятках языков и расплачивались монетами с совой, символом афинского могущества. Теперь повсюду виднелись раны, оставленные войной. От великого флота остались одни обломки, рыбаки ставили сети прямо в порту, у самого берега, на молу выгружали только мешки с зерном. Чайки делили скудную трапезу, выброшенную волнами на песок: тухлую рыбу, гнилые овощи, зернышки овса. Бойкая торговля переместилась на Делос.
Продик велел рабам дожидаться его на корабле. Ему хотелось пройтись в одиночестве, предаваясь воспоминаниям о смешном старом философе с нелепой козлиной бородой. На путника в черной тунике и широкополой шляпе никто не обращал внимания. Пирей лежал в руинах. Вереницы волов тащили повозки, груженные рыбой и зерном. Стоял гекатомбеон[76], месяц жатвы. Городские бастионы были заброшены, а сады превратились в кладбища. Война не оставила камня на камне. Как же такое могло произойти, как могло великое государство прийти в такой упадок? Продик шел неторопливо, шаркая разношенными сандалиями, и внимательно смотрел по сторонам. На многих могилах не было ни надгробия, ни стелы; лишь безымянные холмики. Кладбище квартала Горшечников выросло на много лиг, захватив окрестные поля и даже лес; повсюду виднелись глиняные надгробия. На месте разрушенных домов стояли убогие шатры из шкур, но квартал уже отстраивался заново: люди таскали камни, месили глину, тесали балки — как могли, восстанавливали свои жилища.
Когда Продик входил в город через Дипилонские ворота, его сердце болезненно сжалось. На пустыре у подножия Акрополя валялись разбитые бюсты тиранов. Миновав рынок, софист погрузился в знакомый шум и толчею квартала Горшечников. Продик спросил у водовоза, который брел по улице с козьими мехами за спиной, где похоронен Сократ. Водовоз пожал плечами.
Немного погодя софист задал тот же вопрос мальчишке, тащившему за собой упиравшегося осла с вязанками хвороста на спине. Паренек лишь почесал в затылке. Софист направился было к старику, который грелся на солнышке на пороге ближайшего дома, но тот наградил чужестранца недоверчивым взглядом. Продик спрашивал снова и снова — кожевника в перепачканном краской переднике, кузнеца… Никто не отвечал. В лучшем случае от софиста нетерпеливо отмахивались, в худшем — неприязненно сверлили взглядами, удивляясь, с чего этот подозрительный чужеземец пристает к каждому встречному с одним и тем же вопросом. Продик не уставал поражаться. Неужто ни один афинянин и вправду не знал, где похоронен самый знаменитый житель города? Как понимать этот заговор молчания?
О смерти Сократа скорбели даже за морем, но соотечественники не спешили посетить его могилу. С такими печальными мыслями Продик добрался до самого центра Афин и оказался на пороге «Милезии».
У входа, на мраморной плите красовалась витиеватая надпись. Продик самодовольно усмехнулся: правилам дома свиданий, которые он придумал и собственноручно начертал на стене много лет назад, были не страшны ни время, ни война, ни дожди:
Добро пожаловать, будь как дома, но помни, что ты в гостях: у нас есть правила, которые тебе придется соблюдать. Запрещается входить к нам пьяным и покидать нас трезвым. Запрещается скандалить. Запрещаются интимные связи между гостями. Запрещается обижать женщин. Запрещается уходить не заплатив. Соблюдай наши правила, и останешься доволен.
Продик толкнул дверь. В сумрачной передней витали запахи прогорклого пота и паленого жира, смешанные с ароматом благовоний и афродизиака. Софист осторожно ступал по мозаичному полу, огибая перевернутые скамейки; повсюду валялись пустые кратеры[77]и винные кубки, скомканная одежда, сандалии, свечные огарки, подушки… С расставленных вдоль стен лежанок свешивались мятые покрывала, в полутьме раздавался переливчатый мужской храп. Какой-то полуголый толстяк растянулся на полу, загородив проход в другую комнату. Продику пришлось слегка пихнуть его ногой. Толстяк мгновенно проснулся, потянулся, встал на ноги и, не обращая ни малейшего внимания на помешавшего ему незнакомца, полез под лежанку за своим хитоном. Он неловко сучил ногами, словно испытывал острое желание помочиться. Пиршественный зал напоминал поле битвы. Двое мертвецки пьяных гостей заснули прямо на сцене, положив под головы кифару и флейту. Гости вповалку спали на украшенном черно-белой мозаикой полу, словно чудом спасшиеся жертвы чудовищной катастрофы. Еще один выживший прикорнул в кресле.
Софист постоял немного, с усмешкой подмечая, как мало изменилась атмосфера дома за время его отсутствия, и хотел было идти дальше, но за спиной у него послышались чьи-то шаги. Продик обернулся. В зал вошла стройная женщина лет тридцати с тонкими и резкими чертами, а за ней темнокожий раб. Пышные волосы гетеры были уложены в замысловатую прическу, в ушах покачивались тяжелые серьги, на точеной белой шее сверкало изумрудное ожерелье, запястья и щиколотки украшали тонкие браслеты. Продик сразу узнал Необулу. Она улыбнулась:
— Добро пожаловать в «Милезию», софист.
ГЛАВА XVII
Сократа похоронили ночью, чтобы не оскорблять светлых очей Гелиоса видом смерти. Тело вынесли из погребальной палаты и положили на телегу, запряженную мулами. Впереди шла обезумевшая, рыдающая Ксантиппа, следом тянулись немногочисленные друзья философа. Музыки не было — ни один музыкант не решился прийти на похороны. Процессия двигалась в кромешной тьме, освещая себе путь факелами. За гробом, кроме жены и детей Сократа, шли Аспазия, Горгий, Аполлодор[78], Эсхин[79]и Антисфен. Федон[80], Евклид[81]и юный Платон бежали в Мегару, спасаясь от тюрьмы, когда их заговор с целью спасти философа провалился. Тиран Мегары с распростертыми объятиями принимал беглецов от афинской демократии.
