Похороны вышли скромные и безмерно печальные. Не было ни плакальщиц, ни надгробных возлияний; друзья тихо прощались со своим учителем, и только Ксантиппа, которая со дня смерти мужа плакала, не переставая, оглашала окрестности жалобными стенаниями. Прощание было недолгим. Антисфен глухо произнес:
— Он жил ради правды и умер за правду. Эсхин был не менее краток:
— Здесь лежит самый мудрый из греков. Аполлодор, по дороге к могиле сотрясавшийся в беззвучных рыданиях, проговорил сквозь слезы:
— Он был лучше всех нас и умер достойно. Смысл его жизни был в том, чтобы так умереть.
Когда скорбная церемония закончилась и друзья покойного разошлись, у могилы осталась только безутешная вдова; там ее и застал Продик. Из груди несчастной с каждым вздохом вырывались переливчатые жалобные стоны, словно у ребенка, который устал плакать и уже не надеется, что кто-нибудь придет на помощь.
Продику сделалось до боли жалко эту грузную, некрасивую сорокалетнюю женщину. Однако, приблизившись к вдове, он тут же невольно отпрянул: от нее исходил застарелый, звериный запах пота.
Ксантиппа подняла на Продика мокрые, красные глаза.
— Ступай домой, добрая женщина, — мягко сказал софист. — Тебе пора отдохнуть и совершить очистительный обряд.
Ксантиппа не отвечала. Двое чужих почти незнакомых людей молча стояли у могилы, а над полем, где среди маков и кустиков акации валялись черепки разбитых амфор, тоскливо завывал ветер. Издалека доносился петушиный крик.
Софист уселся на скамью, положив шляпу на колени.
— Люди рождаются и умирают в одиночестве, — пробормотал он.
Ксантиппа внезапно перестала плакать и повернула к Продику залитое слезами лицо.
— А ты не политик? — Произнося это слово, она содрогнулась от омерзения.
— Почему, добрая женщина?
— Ты так складно говоришь.
— Складно? — Продик не знал, что и сказать.
— Да, складно и важно — так политики говорят.
На вопрос вдовы непременно надо было ответить честно, однако софист, по правде говоря, и сам не знал, политик он или нет.
— От них только и жди беды.
— От кого? — не понял Продик.
— Да от политиков.
Софист поинтересовался, что она имеет в виду. Вдова пропустила вопрос мимо ушей.
— Надо же быть таким дураком, — хлюпала носом Ксантиппа. — А его еще мудрецом называли. Уж сколько я ему говорила: «Держи язык за зубами, не то бед не оберешься, кончай нести свои небылицы, ведь ты сам же их не понимаешь, не к добру это все».
— Какие небылицы?
— Он все говорил и говорил, все чего-то изучал и познавал, а себя самого защитить не смог. За всю жизнь так и не сказал ничего дельного. Одни глупости. — Ксантиппа тяжело вздыхала и всхлипывала: — Эх, Сократ, Сократ! Ты ведь был бы такой хороший, если б не эта твоя одержимость. Зачем ты морочил голову мальчишкам, зачем задавал им всякие нелепые вопросы? Ну не все ли равно, хорошо или дурно поступают другие — главное, чтоб ты жил в достатке, не голодал и соседи тебя уважали.
Софист улыбнулся. Задумчиво ковыряя пальцами ноги землю, он следил за вереницей гусениц, которые неспешно ползли куда-то по своим делам, старательно выгибая мохнатые спинки.
— Все эти бредни! Он все шатался по гимнасиям[82]и палестрам, высматривал мальчишек, а потом начинал забивать им головы своей ерундой. Лучше бы подумал, чем кормить своих детей. Что же это за горемычная жизнь, всегда одна, мучайся с детьми, заботься о муже, который тебя ни во что не ставит, и все равно одна останешься.
Женщина, шатаясь, встала на ноги. Дернула себя за подбородок, громко всхлипнула, вдохнула утренний воздух, постояла немного и двинулась прочь. Не оборачиваясь, она небрежно махнула софисту рукой. Продик с грустью думал о том, что это было: пророчество мудрой женщины, бессмысленные жалобы обезумевшей от горя вдовы или, возможно, то и другое вместе.
Погруженный в свои мысли, посол смотрел вслед неуклюжей, сутулой женщине. Процессия гусениц неторопливо огибала надгробие. Продик, не нагибаясь, отделил ногой предводителя гусеничьего войска от его подчиненных. Потеряв ориентир, вторая гусеница замешкалась и принялась кружиться на месте, остальные растерянно заметались из стороны в сторону, натыкаясь друг на друга, и колонна окончательно сломалась. Продик сжалился и убрал ногу.
ГЛАВА XVIII
От былой красоты Аспазии остались лишь тонкий стан и выразительные черные глаза. Женщина была очень бледна, словно краски навсегда покинули ее лицо. Друзья бросились навстречу друг другу и крепко обнялись. Прижимая к себе Аспазию, Продик чувствовал, как дрожит под льняной туникой ее хрупкое, тщедушное тело. А может быть, это он сам дрожал.
Немного погодя их повозка, прокатившись по каменистой дороге среди сосен, остановилась у подножия лестницы, ведущей к Пропилеям — главным воротам Акрополя. Аспазия велела рабам дожидаться за стеной крошечного храма Афины-Ники. Пожилая пара стала медленно подниматься по ступенькам; серебряные волосы Аспазии покрывал шелковый шарф, одной рукой она опиралась на перила, другой держала руку Продика. Женщина не могла наглядеться на вновь обретенного друга. Оба молчали, предвкушая бесконечные расспросы и рассказы и не зная, с чего начать. Теперь спешить было некуда.
Продик задыхался от волнения и нежности. Его подруга изменилась и все равно осталась прежней. Волосы Аспазии поседели и больше не вились вокруг лица тугими кольцами, но знакомый аромат, исходивший от ее кожи, бередил давно затянувшиеся раны в душе софиста.
Старик доверял памяти больше, чем глазам. Он не желал признавать, что мечты юности рассеялись, что прекрасный цветок, до которого он хотел и не смел дотянуться, увял навсегда. Летняя пора миновала, и теперь оба они стояли на пороге зимы. Продику было жаль своей несбывшейся любви, а еще сильнее — жаль себя.
Софист никогда не отличался особой выносливостью; обыкновенно, он предпочитал оставаться на месте, если только была возможность никуда не ходить. Продик был таким еще смолоду, а старость и больные кости лишь укрепили эту привычку. Наконец облака сжалились над стариками и ненадолго прикрыли солнце. В воздухе витал запах смолы и лаванды. Друзья старались наверстать упущенные годы, беседуя обо всем, что им довелось пережить. К удивлению Аспазии, оказалось, что Продик так и не женился. Посол предпочел отшутиться, заметив, что женитьба навсегда лишила бы его возможности наслаждаться обществом хорошеньких женщин. Аспазия вежливо улыбнулась и сменила тему.
— По-твоему, старость — это не так уж плохо? — внезапно спросила она.
— То, что мы еще живы, само по себе, неплохо, — усмехнулся Продик.
— И у нас есть наша память.
