увлечения наукой, которое вообще не давало ему задумываться.
Не думал он и о том, как назвать отношения с хозяйкой. Любовь? Может быть. Смешно, но возможно. У кого
Хватит смелости провозгласить: вот это любовь, а вот это уже нет! Ботинки могут быть стоптанными, рваными, искривлёнными, всё-таки оставаясь ботинками. Почему же для любви каждый раз требовать новой обуви? Она ходит иногда в лаптях и ночных туфлях. Во всяком случае, тайна и запретность разжигали в юноше любопытство, которое целиком заменяет для молодого человека любовь, и в удовлетворении страсти у него возникало чувство нежности и благодарности. Под томящим впечатлением этого чувства юноша целовал ей руки — это были первые женские руки, добившиеся у него такой чести. Она вплелась в его жизнь невидимым, тайным, но мощным возбудителем, давая познать в себе женщину, которая не разменивается на мелкое кокетство и не старается казаться иною, чем она есть. По сравнению с нею все девушки, которых он знал, были жеманными куклами, которые, отдаваясь, считали это подвигом, самопожертвованием и невознаградимой услугой.
В её уменьи любить не было ничего искусственного, хоть слово «любовь» было её любимой шуткой. Но иногда среди ласк юноша чувствовал в ней что-то преданное и невыразимое, какой-то жар внутреннего огня, который ожигал её на миг и пугал. В эти минуты он говорил себе, что не расстанется с ней никогда, что не сможет без неё жить, готов был предложить ей бросить семью и основать с ней семейный очаг на фундаменте стипендии. Но через миг она уже шутила, и он снова не чувствовал на себе никаких обязательств. Любил её шутки, любил ласкательные, радостные названия, которые она ему давала и которые каждому приятно слышать, хоть они и глупы, любил душистые папиросы, которые она всегда приносила с собой, воруя их у сына, любил беззаботные и бесследные разговоры их тайных свиданий. Мусинька никогда ни о чём серьёзно не говорила, никогда не беспокоила его своей душой, и он должен был бы быть ей благодарен за эту льготу, ибо знать чужую душу чересчур обременительно для собственной души.
Прошёл месяц беззаботного покоя, дни работы и ночи любви, - которая углубляет и шлифует сознание. Начались скучные дожди и серые туманы, но вытянутая из хранилища солдатская шинель прекрасно спасала его от холода, а крепкие юфтевые сапоги были совершенно непромокаемы. Тело его в одежде чувствовало себя так хорошо, как и душа в этом теле. Угрызения совести утихли, и он мчался вперёд, как пущенная из упругого лука стрела. От сознания этой устремлённости благословенный порядок царил в его голове. Ядовитые себялюбивые или светолюбивые мечтания покинули его и этим упростили его жизнь. Степан понимал, что должен пройти немало перевалов, чтоб выковать в себе законченного человека. Опасная склонность к неполной индукции, когда юноша на основании первых двух десятков лет жизни на земле, лет смешных и наивных, пробует устанавливать мировые законы, беспрерывно разбивая лоб, сменилась мудрым желанием познакомиться с жизнью и собрать достаточное количество фактов. Он сделался серьёзным, немного гордым.
В институте Степан шёл первым. Наряду с успехами в науке, он всё больше выдвигался в общественной жизни студенчества. После нескольких выступлений на собраниях Степана выбрали секретарём Студенческого бюро союза Рабземлес и членом институтского бюро КУБУЧа. Он еле успевал выполнять за день все обязанности перед собой и общественностью.
На вечере в пользу несостоятельных студентов постановили кроме выступления приглашённых артистов организовать живую газету, и Степану пришло в голову предложить редколлегии свой рассказ «Бритва», который валялся у него в черновике. Получив согласие, юноша немного почистил и отшлифовал её для массового бритья и выступил перед аудиторией.
Сначала он волновался, потом сразу успокоился и, чувствуя, как внимательно его слушают, окончательно уловил темп чтения и мерно, гладко довёл его до конца без лишних подъёмов и пауз. Получил столько же аплодисментов, сколько и приглашённый из оперы тенор; даже больше — кто-то бросил ему цветок, который не долетел до подмостков и грустно упал на пол, но он не счёл нужным его поднять.
В общем, к своему успеху он отнёсся очень безразлично, и когда один из участников живой газеты, студент последнего курса, Борис Задорожный, горячо похвалил его и начал расспрашивать, написал ли он ещё что-нибудь, юноша мрачно ответил:
— Нет времени на эти глупости.
— Зря, — сказал Задорожный. — Что нас ждёт, когда кончим? Загонят на завод, в контору — и конец. Обрастай мхом. А рассказы писать — хорошее дело!
Степан спорил. Рассказы — это пустое развлечение. Без них можно жить. И между ними возникла маленькая дискуссия о литературе, причём Степан был решительным врагом её, а Борис — большим поклонником.
Спор с Задорожным не прошёл бесследно. За неделю Степан написал ещё два рассказа. Борис Задорожный искренне приветствовал его первые писательские шаги, стал его добрым приятелем, к которому он охотно обращался за советом и даже заходил домой. Судьба этого способного и весёлого юноши была полна бедствий и неприятностей. Он имел неосторожность быть сыном священника, который хоть и умер лет десять тому назад, но даже не смыл пятна с чести сына. Дважды его исключали из института за социальное происхождение, но он дважды восстанавливался, так как его собственное прошлое было действительно безупречным; на пятый год он перешёл на третий курс и получил службу ночного сторожа в Комхозе, считая себя самым счастливым человеком в мире.
— А ну, послушай, — говорил Степан, развёртывая папку бумаг.
Борис слушал и одобрял.
— Это я между прочим, — объяснял Степан.
Так написал он с полдюжины рассказов на повстанческие темы, написал легко и быстро, немного неряшливо, но с увлечением.
— Да чего ты маринуешь их? — кипятился Борис. — Гони в журнал.
— Э, ты ничего не понимаешь!
И Степан рассказал товарищу, как был написан первый рассказ, как он переделал своё имя и как великий критик охладил его горячность.
— Литература — это деликатная вещь, — прибавил он убеждённо, — руку нужно иметь, а то и не подступай. Потому, я думаю, и писателей мало.
Борис не соглашался:
— Так что же, по-твоему, служба?
— Похоже.
— Ты глуп.
— Пусть.
Борис засмеялся.
— А как ты додумался — Стефан?
— Король был такой, что ли.
С этого дня Борис прозвал его Стефочкой.
Однажды вечерком, когда Степан сосредоточенно высчитывал, сколько рублей в индийской рупии, если известно, что фунтов стерлингов в ней столько-то, в кухню вошёл Максим, чем-то сильно взволнованный.
—
