Стоит лишь только дернуться, и никто ничего не успеет, ни вытащить лук, ни наложить стрелу. И если тотчас же все не остановить, то в следующий миг начнется такая кровавая баня, что лучше и не думать.
Он резко положил ладонь на плечо товарищу. — Не стоит! — И уже совсем другим, миролюбивым тоном обратился к Ольгерду. — Вот что я скажу. Все мы тут погорячились, а судить или миловать вообще не нашего ума дело. Сделаем мы вот как. Заберем девку и всех оставшихся рабов с собой, а там пусть совет рода собирается и вместе со всей дружиной решают, как быть. Опять же конунга нового надо сперва выбрать, его слово первейшее будет. — Тут он очень внимательно посмотрел прямо парню в глаза и до того вдруг дошло, что именно Тури пытался все это время до него донести.
В голове Ольгерда вдруг вспыхнуло спасительное озарение: «Вот он о чем! Я же последний в роду Хендрикса и на место конунга у меня прав поболе, чем у других. А тогда, как уже пытался вразумить меня Ингварсон, мое слово будет иметь совсем другой вес, ведь конунг изрекает волю богов. — Разумные мысли успокоили настолько, что исчез из головы звон бубна и призыв к кровавой жатве. — Стоп! Конунгом меня еще никто не выбрал и более того очень многим я не по нраву. Даже сомнений нет, что ветераны скажут, — мол знаем его всего-ничего, доверия еще не заслужил, да и зелен совсем. Многие проголосуют против. Там все будет зависеть от того, как решат Озмун и Кольдин Долговязый, а они то уж точно потребуют допроса и казни преступников. — Ольгерд уже окончательно пришел в себя и все больше убеждался в том, что вариант, предложенный Ингварсоном, это лучшее из имеющегося. — Выберут или не выберут конунгом, до этого дожить еще надо. Самое главное, есть время подумать и все взвесить. Никто никого убивать и пытать сейчас не будет, и это уже хорошо. Надо верить, что пока доберемся до южного берега что-нибудь да случится, и выход обязательно найдется».
* * *
К южному берегу шли долго. Второй корабль пришлось оставить, людей едва хватило для управления одной ладьей. Ветер как назло развернулся и всю дорогу вновь задувал встречный. Пришлось прижиматься к берегу и под прикрытием скал идти на веслах. На скамьи гребцов посадили всех, включая рабов и женщин. Грести они не умели, постоянно сбивались с ритма и доводили этим руголандцев до бешенства, но худо-бедно ладья все же двигалась на юг, и к концу второй недели показалось устье реки Адоги, а значит очень скоро должен был открыться и вид на стены Хольмгарда.
Ирану Ольгерд посадил на скамью прямо перед собой, и сейчас, взмахивая веслом, он смотрел на худющую спину девушки и думал, что за две недели не перекинулся с ней и парой слов. Ее и раньше никто бы болтушкой не назвал, а после случившегося и вовсе замкнулась, каждое слово из нее хоть клещами тащи.
Ритмично взмахивая веслом, Ольгерд задумчиво вгляделся в приближающийся берег. — «Что ждет нас там? Ничего хорошего уж точно ждать не приходится. Если меня не выберут конунгом, то Ирану будет не отстоять. Отдать ее на растерзание или идти до конца? Кто она мне? Да, никто! Я ведь даже не люблю ее, зачем же мне тогда лезть на рожон? Не выберут конунгом, тогда Ингварсон прав, слово мое будет весить не много. Приговорят ее и всех остальных к смерти тяжелой в пытках и муках, и что мне останется? Смириться или бежать с ней! Бежать и до конца жизни мыкаться на чужбине. А как же месть⁈ Не смогу я жить зная, что Ларсены спокойно ходят по земле, когда вся семья моя в могиле. Отдать⁈ А тогда как? Как мне жить дальше зная, что приняла она смерть мучительную из-за меня, что желание мое поганое толкнуло ее на убийство. А может признаться во всем, покаяться перед людьми, объяснить мол Ирана не виновата, мол моя только в том вина? Нет, нельзя! Не поверят! А если поверят, то что? Меня казнят, а Ирану все равно сожгут как ведьму, на всякий случай».
Все эти мысли в который уже раз прокручивались в голове Ольгерда и заканчивались всегда одним и тем же неутешительным выводом — если не изберут конунгом, то придется бежать, отложить планы мести, бросить надежду на счастье с Ладой и искать удачи на чужбине. В ярости он только крепче упирался веслом, норовя тяжелой работой смягчить тяжесть безнадежной душевной муки.
* * *
Встречать ладью собралась вся дружина. Еще бы, ждали два корабля, а вернулся только один. Нетерпение и тревога были написаны на лицах встречающих.
Озмун, стоящий по колено в воде и процеживающий взглядом людей на палубе, крикнул, не дожидаясь пока ладья уткнется в песок.
— Где Рорик?
Ответом ему послужило гробовое молчание, и Озмун, почувствовавший недоброе, закричал вновь.
— Что с Рориком?
Тяжело груженый корабль уткнулся в мелководье в двух шагах от старшины, и Ингварсон, взметая тучу брызг, первым спрыгнул в воду. Окунувшись по пояс, он быстро шагнул навстречу Озмуну. Мрачно-печальный вид ветерана сказал обо всем раньше, чем тот начал говорить.
— Рорика нет! И ребят, что с ним пришли, тоже нет!
— Как это?.. — В недоумении, Озмун не знал, как реагировать на шокирующую новость.
Стоя по колено в воде, Тури, сбиваясь, быстро обрисовал ситуацию, и с каждым новым словом Ингварсона, лицо Озмуна все больше и больше кривилось от ярости.
— Где они⁈ — Не дослушав до конца, Озмун заорал, багровея от закипающего гнева.
Этот бешеный вопль бойцы Ингварсона восприняли как сигнал к действию и стали сбрасывать рабов прямо в воду. Там их ловили успевшие прийти в себя дружинники и, хватая за волосы, вытаскивали на берег. Неподвижным в ладье остался лишь Ольгерд, он стоял, заслоняя спиной Ирану, и парни Ингварсона сновали мимо, старательно делая вид, что не замечают ни его, ни девушку. Они отвязывали рабов и, не церемонясь ударами кулаков, отправляли бедолаг за борт, а там тех уже принимала дружина. Под стелящийся над водой безумный крик воины совсем озверели, кое-где сверкнуло оружие, грозя превратиться в самосуд прямо здесь на берегу, но Озмун, грозно нахмурив брови, поднял вверх руку.
— Остынь! Мы не звери какие! В Руголанде даже самая последняя тварь имеет право на дознание, суд, и лишь
