Крайк, когда в чём-либо добиваешься многого, особенно очень многого, от тебя только и ждут доказательств, что ты самый лучший. А если это доказываешь, обижаются: и так уже всего добился, чего ему ещё надо? И даже не думают, что человек может просто любить то же, что любил всегда, и поэтому делать то же, что всегда делал. Вот я люблю охоту, люблю скачки и гонки на колесницах, и мне плевать, что в моём возрасте многие предпочитают от этого отказаться, лишь бы не выглядеть хуже, чем прежде. Пока, кстати, получается не хуже. А ты?
— Что я? — не понял бритт.
— Ты давно охотился в последний раз?
— Недавно. Я тоже это люблю и тоже не считаю себя слишком для этого старым. Последнего своего оленя я убил минувшей осенью, а на лис охотился чуть больше месяца назад.
— Ну, так и прекрасно! Покажем местным, на что способны охотники из-за Вала.
Охота оказалась действительно удачной. Собаки бриттов выгнали из окружавших болото зарослей небольшое стадо кабанов — матерого секача, нескольких свиней и более дюжины поросят. Гоняться за ними долго не пришлось — охотники ловко кидали дротики, и вскоре их добычей стали три кабанчика и две свиньи, а третью Крайк ухитрился подстрелить из лука.
Дитрих тоже поупражнялся в метании дротика и свалил двух поросят, но затем ему, как всегда, захотелось добычи покрупнее, поэтому он пустился в погоню за секачом, который, легко уйдя от собак, вломился в окаймлявший болото кустарник и шёл краем топи — чутьё подсказывало зверю этот путь, которым едва ли пойдут охотники.
Зеленоглазый сразу вспомнил охоту, вслед за которой произошло нападение на приграничную крепость. Почти то же самое, только тогда его добычей был олень, и он гнался за ним, желая добить раненого зверя. Кабан не был ранен, и в других условиях опытный охотник, возможно, прекратил бы преследование — как ни любил он риск, но глупо рисковать ему никогда не хотелось. Однако сейчас Дитриху показалось, что вепрь может помочь в его поисках — если через топь есть брод, то, вполне вероятно, кабан туда и пойдёт. Другое дело, что далеко забираться по его следам нельзя — можно не выйти назад. Этого болота, в отличие от того, по другую сторону Вала, Зеленоглазый не знал. И всё же пройти за убегающим кабаном начало пути, вернее конец пути, если допустить, что Лепид и его когорты вышли по другую сторону топи, было бы неплохо. А вдруг всё же удастся получить какие-то доказательства того, что эта топь не была именно той западней, в которую заманили его друга?
Пускаясь в погоню, Дитрих спешился и привязал Хастига к небольшой кривой берёзке. Он также скинул с себя плащ и тунику, оставшись, как настоящий германский охотник, обнажённым до пояса. Впрочем, он сделал это не из национальной гордости: запасная туника у него, конечно, была, но всего одна, и рвать одежду в самом начале путешествия было бы неразумно, а ветви кустов, сквозь которые продирался кабан, вполне могли нанести урон тонкой шерстяной ткани.
Крайк, видевший, что его спутник пустился в опасную погоню, не стал его останавливать — он уже понял за несколько дней их общения, что, несмотря на свою действительно выдающуюся отвагу, Дитрих никогда не рискует понапрасну и ничего не делает ради того, чтобы просто покрасоваться.
— Мне с тобой? — крикнул он вслед Зеленоглазому.
— Не стоит! Зверь один, а нас двое — нечестно будет.
Он, конечно, шутил, но бритту сделалось неспокойно. Остальные охотники подскакали к нему на своих лохматых лошадках. Они переговаривались, строя предположения, удастся ли и на этот раз столь удачливому охотнику добыть зверя, или кабан всё же окажется ловчее?
Секач шёл краем топи довольно долго, пока, наконец, как того и ожидал Дитрих, не свернул и не ринулся, вздымая фонтаны брызг, прямо в тёмную, пахнущую прелой травой воду. Это болото было не таким, как то, за Валом, — сплошная вода, с изредка вылезающими из неё зелёными кочками да островками, где папоротник рос то ли на земле, то ли на покрытом тонким слоем торфа плавнике. Кое-где виднелись и настоящие острова — на них росли небольшие деревья, тускло белели болотные цветы, из жидких зарослей вспархивали напуганные кабаном кулики.
Да, вепрь определённо шёл пролегающим через топь бродом, он двигался теперь куда медленнее, фыркая, сопя, осторожно поднимая и опуская ноги. Щетина на массивном загривке вздыбилась — он тоже боялся этого болота, но у него не было выхода — его преследовал противник, явно не собиравшийся отступать.
Когда зверь удалился на пару стадиев, Дитрих, шедший за ним след в след, понял, что дальше отпускать добычу нельзя: ему уже не запомнить точно неуловимые отметины, вдоль которых пролегал путь кабана.
— Эй ты, стой! — закричал он вслед вепрю.
Тот обернулся, засопев ещё яростнее. В тот момент, когда на один-единственный миг его туша слегка развернулась и мелькнул покрытый бурой щетиной бок, охотник метнул дротик. В ответ раздался пронзительный, бешеный визг. Если поступок памятного Дитриху оленя, его безумное, исполненное отчаянного благородства нападение на охотника было неожиданностью — олени очень редко так поступают, то на этот раз Зеленоглазый ожидал атаки кабана и надеялся на неё: очень нужно тащить такую тушу в одиночку, да ещё через топь! Нет уж, иди сюда сам! «Только бы от злости не ошибся, не свернул с пути и не утонул у меня на глазах! — подумал охотник. — Вот обидно-то будет!»
К счастью, секач хорошо знал брод. На этот раз он нёсся вдвое быстрее, окружённый водяной тучей, испуская рёв, от которого у менее хладнокровного человека, пожалуй, пропала бы охота ждать его приближения.
Встречать его так же, как оленя, было опасно — кабан стремительнее и ловчее, даже получив смертельный удар ножом, он может успеть извернуться и поддеть человека своими смертоносными клыками. Поэтому Дитрих, хорошо рассчитавший размер крохотного зыбкого островка, на котором остановился, сделал три быстрых шага навстречу зверю и в тот момент, когда клыки должны были вонзиться в него, высоко подпрыгнул. Он взвился в воздух, перевернулся и упал на спину вепря, не дав тому времени вскинуть голову. Левой рукой охотник вцепился в один из клыков секача, правой нанёс три удара подряд. Рёв кабана смолк внезапно, туша осела в тёмную, зеленоватую воду, и по ней поползли в разные стороны тонкие, густые полоски.
Дитрих применял этот приём далеко не впервые, но первый раз
