своего исторического развития какой-то круг бытовых и семейных обрядов, он стал создавать и такие заклинательные песни, силой которых пытался в связи с этими обрядами призвать счастье и благополучие в свой дом. Таким образом, наряду с хоровой песней заклинательной аграрной, охватывавшей интересы крестьянского коллектива, появились заклинания более частного, семейно-бытового характера.
К кому можно было их обращать? После распространения христианства русские люди стали обращаться со своими молитвами и просьбами к христианскому богу. Но вера в то, что силой слова можно воздействовать на любой предмет окружающего мира, жила в человеке гораздо раньше этого, и двоеверие, возникшее в народе после введения христианской религии, соединило в бытовых заклинаниях элементы и христианства, и язычества. И заклинания эти бывали обращены в форме молитвы то к персонажам христианской мифологии, то — по древней традиции — к невидимой силе, к судьбе, якобы управляющей человеческими жизнями. Заклинать судьбу, очевидно, следовало, воздействуя силой слова на те или иные предметы, которые в данном случае являлись как бы олицетворением или символом судьбы.
О каком личном благополучии мог просить в первую очередь неведомую силу-покровительницу наш предок на этой стадии общественной и семейной жизни, на которой его застала история? Очевидно, о счастливом браке, о хорошей семье. На старых русских свадьбах много молились, много пели, и среди этих песен был ряд с тайным заклинательным значением: заклинался головной убор новобрачной, символ ее новой замужней жизни, — он должен был прочно держаться на ее голове, знаменуя собой крепость и нерушимость брака; заклинался ритуальный свадебный хлеб, символ богатства и здоровья в молодой семье; заклиналось плодородие и достаток молодоженов. Все эти заклятия и символы должны были подсказать невидимым силам, что именно требовалось исполнить и воплотить в будущей жизни новобрачных.
Так как люди не знали, чего можно было ждать от судьбы, они гадали, пытаясь узнать у нее свое будущее и одновременно подсказывая ей, чего бы им хотелось. Это делалось под Новый год, от которого человеку всегда было свойственно ожидать чего-то нового и надеяться на какие-то хорошие перемены в жизни.
Гадали под магические «подблюдные» песни. Это название песни получили потому, что обычно при таком гадании девушки клали свои кольца на блюдо, покрытое полотенцем, а затем, не глядя, под пение непрерывно льющихся «подблюдных» песен вынимали первое попавшееся кольцо; и владелица его принимала как предсказание то, о чем говорилось в ту минуту в тексте песни.
Круг представлений в «подблюдных» песнях-гаданиях был широк и разнообразен — гадали и молодежь, и взрослые.
Человек хотел быть вознесен на вершину земных почестей. Подблюдные заклинания на тему удовлетворенного честолюбия перечисляли красивые образы — символические изображения славы и почета: высоко восходящую звезду, светлый жемчуг, пышный богатый хмель, золотую, наполненную вином чашу. Человек хотел быть богатым — и подблюдные песни говорили о загребании лопатами денег и жемчуга, золота и серебра, обещали самоцветы, драгоценную одежду, меха, праздничную пищу; к гадавшему бежали животные, несшие ему хлеб, деньги, драгоценности, приплывали серебряные рыбы; около него катались бочки и ящики, наполненные серебром и золотом, катились снопы сжатого хлеба; человек шествовал, увешанный богатыми мехами соболей, лисиц и куниц.
Человек хотел личного счастья — и подблюдные заклинания рисовали нарядные образы: золотые перстни для обручения с любимой, обнимающихся голубков; жемчуга, собранные вдвоем с милым другом; кольцо по бархату катилось к дорогому камню — яхонту; кузнецы ковали золотые венцы для влюбленных; в небе поднималось диво — сразу две радуги; ценные промысловые животные, нарядные птицы догоняли друг друга, образуя пары. Все это были символы счастливого любовного сближения.
Конечно, в подблюдных песнях-гаданиях предусматривались и различные горести и невзгоды — чужбина, дорога, даже смерть, которую, естественно, никто не призывал, но которая всегда могла неожиданно явиться к человеку. Многочисленные образы подблюдных песен зачастую должны были пониматься не буквально: их следовало разгадывать по традиционному символическому значению отдельных предметов и действий: скатываются две горошинки — к свадьбе, приезд гостей — убыток, шум висящих за печкой веников — долгое девичество и хозяйство в отцовском доме и т. п.
Но все заклинания как аграрного, так и общественнобытового характера, несмотря на разницу их тематики и стадиальное неравенство художественных образов, имеют один общий смысл: веру во власть человека над объектами окружающего его мира; одну сходную общественную функцию — воздействие на окружающую человека среду; и как естественный вклад из этих предпосылок — единый художественный стиль в лексике, композиции, характере интонаций.
«Подблюдные» песни-заклинания вместе с сопровождающими их обрядами гадания уже к началу нашего века были в большинстве деревень или забыты, или превращены в забаву. Заклинания аграрные, уйдя из обихода взрослого населения, частично перешли в детский репертуар и стали припевками, с которыми деревенские ребятишки еще сравнительно недавно шутливо встречали и провожали масленицу, весну, прилет жаворонков. И сегодня редко-редко где еще удается услышать отголоски тех поэтичных прощаний с масленицей, приветов весне, заклинаний березки, которыми в прежнее время древние русские люди, сойдясь на угоры целыми деревнями, поддерживали свою вековечную связь с природой.
О ТЕМАХ, СЮЖЕТАХ, МОТИВАХ
— Тетя Поля, много ли у вас в деревне песен знают? — интересуемся мы.
— Гору! — мгновенно, глазом не моргнув, отзывается наша собеседница, одна из лучших мезенских песенниц.
— На трех телегах не увезти! — многообещающе подтвердили под Свердловском.
— Коли в мешок собирать — мешков на деревне не хватит, — уверенно и безапелляционно отвечали на Волге.
— Тыщи полторы! — не задумываясь, грохнули хором певицы в одной из деревень Заонежья.
— До синя моря вези нас — всё будем день и ночь новые песни петь, — объявили в вологодской деревне K*ксур, где всякое «синё морё» издавна и непоколебимо считается концом света, т. е. местом весьма отдаленным.
Примерно так же отвечали в деревнях под Ярославлем, под Саратовом, под Костромой, под Архангельском, под Ленинградом. По всем данным выходило, что русских народных песен на свете действительно невпроворот. И только дед Маркел на реке Пижме Печорской, почесав лысину, отозвался в раздумье:
— Да вишь ты, вроде их и много, а кто зна? Конечно дело, немало. А как послушаешь, так и у нас, и в Филипповской, и в Климовке, и в Березнике вроде будто и разные везде, а на самом деле — схожи. Где слово переставят, где два, где чего прибавят, где соврут маленько — смотришь, песня-то другой и кажется. А на самом деле — много схожих.
Наблюдательный дед был прав. И когда мы, согласившись с ним, рассказали ему, что есть песни, у которых десять, двенадцать и еще больше различных начал при
