не лез ни в какие ворота. Мы были слушателями…
Иногда мне удавалось снять напряжение. Рот у Веры подкашивался. Мы поворачивали ее к ведру лицом. После очередного освобождения на щеках у нее выкатывался румянец, губы заметно розовели, дышала ровно, спокойно. Я продолжал практиковать.
Однажды Вера в очередной раз поставила нас в тупик. Не открывая глаза, она произнесла:
– Иголка, – проговорила так тихо, что я сначала не расслышал. Насторожился. Вера вновь повторила: – Иголка. – Уже с натугой.
– Какая иголка? О чем ты? – Вера напряглась и еще громче проговорила:
– Хвоя, хвоя… – до меня дошло: она ищет спасения!
– Алеша, сбегай на улицу, найди елку во дворе, – я машинально указал рукой на окно. – Отломи небольшую ветку. Мама хочет, чтобы мы полечили ее еловой заваркой. – Сын, не одеваясь, выскочил на улицу и вскоре притащил домой зеленую лапу. Повеяло хвоей и морозцем.
Наломав веточек, мы заварили их в стеклянной банке. Остудив, налили в стакан и принесли в комнату. Я приподнял Веру с подушек, поднес стакан ко рту. Она помочила губы, нерешительно глотнула и отстранилась. Затем мы намочили в заварке отрез марли, протерли ей лицо, шею, руки. После обезболивающего укола она уснула.
Молчание затягивалось угрожающе. Каждое произнесенное Верой слово ценилось нами на вес золота. Как-то вечером она вновь натужно выговорила:
– Машка, – мы переглянулись.
– Что она сказала? – сын недоуменно пожал плечами. Я спросил:
– Какая Машка, Вера, о чем ты говоришь? – Вера тихо повторила:
– …машка, …м-м-машка, – Я лихорадочно соображал, перебирая возможные варианты.
– Машка?.. Кто это?.. Алеша, кто у нас из знакомых по имени Маша?
– Не знаю, – ответил сын. Вера выдавила, наконец, досадно:
– Ну ка-а-ак вы не можете понять?.. Рома-а-ашка-а… – я понял!
– Ромашка! Надо заварить. Срочно. На кухне должна быть, – мы стремглав оказались в кухне. Нашли в шкафу холщовый мешочек с высушенными цветами и заварили их. Затем проделали те же процедуры, что и с хвойной заваркой.
Угомонившись, Вера прилегла. Тонкие руки сложила плетьми вдоль туловища. Устало смотрю на нее. Тот образ, который был у здоровой, улетучился. Тоненькая, тихая, изможденная, в легкой косынке она по-прежнему была родной и милой. Спустя несколько минут, у нее зашевелилась нижняя челюсть. Я отчаянно швырнул руки вниз. «Да что же это?!..»
Вера цеплялась за жизнь, а мне казалось, что кто-то невидимый с усмешкой поглядывает на все это, как на возню сонной мухи в стеклянной банке.
Медленными вращательными движениями Вера шевелила челюстью, будто пережевывала оскомину. Затем подняла веки. Ясные глаза смотрели сквозь меня, не моргая. В этом холодном взгляде было столько непререкаемой мощи, что на меня нашло наваждение, и я уснул, сидя на табурете. Проснулся, теряя равновесие. Воспрянул, поглядел на сына, который в этот момент зашел в комнату.
– Пап, что с тобой?
– Алеша, мамины глаза меня гипнотизируют: засыпаю.
– Мне тоже спать хочется, когда она смотрит.
– Давай закроем их.
– Как?
– Подожди, сейчас… – я вышел в коридор, порылся в аптечке, нашел упаковку ватных дисков. Достал два кружка.
– Надо положить на глаза.
– Они упадут, – засомневался сын.
– Не упадут, косынкой прикроем. Вот так, – в надежде, что Вера слаба и не сможет самостоятельно убрать тампоны, я наложил ей их на веки, приспустил край косынки на глаза, затем приподнял голову и завязал потуже узел косынки на затылке. Этот прием кое-как уберегал нас от гипнотизма. Но Вера каким-то образом умудрялась избавиться от завесы. Заходя в комнату, мы вновь натыкались на ее невыносимо пронзительный взгляд. Он следил за нами, как степное полнолуние. «Неужели врач права? Неужели не дотянет до конца месяца?» – я не мог отделаться от предательских мыслей.
Видит зеркало во сне
Белую сорочку.
Пляшут тени по стене,
Черные, как ночка.
Глава 16 Эйфория
Жирные снежинки пикировали бесконечной сплошной стеной. Иногда задувало. Тогда снежинки завихрялись, словно в подтанцовке, затем, опомнившись, как голодные, кидались вниз. Снегоуборочная техника скребла дороги по ночам, так как днем давление проезжей части зашкаливало. Дворники проклинали тот час, когда их занесло на эту незамысловатую должность.
Это случилось в полдень, за несколько дней до конца месяца. Вера лежала с откинутым одеялом. Я долго водил ладонью над ее животом. Устав, решил переменить занятие. Привстал, потрогал опухшую ногу. Жидкость под кожей перекатывалась. Хотел было размять стопы, как вдруг услышал:
– Голова в Москве! – вот те на! В известном фильме знахарка лечила «безнадежно больного», расставив ладони у головы. – Голова в Москве! – Повторила Вера. Это был картбланш. Я тотчас забыл про ноги.
Переметнув подушку на тумбу изголовья, решительно перебрался на верх. Усевшись над Вериной головой, наклонился, почувствовал стопами мягкость постели. Оперся локтями о колени, приставил ладони к голове и решительно залез в запретную сферу. Сразу же почувствовал мощный энергетический напор, идущий от поверхности головы. Вера подняла глаза, испуганно посмотрела в мою сторону. На лбу обозначились напряженные морщинки. Взгляд потыкался в незнакомом направлении и угас в бессилии.
«Голова в Москве», – надо же! Аура под руками кипела так сильно, будто вышел в ветреную погоду из дома. Вот оно то, что надо! Показалось, что размотать встреченный клубок напряжения – простое дело. Но не тут-то было. Энергетика зла упорно сопротивлялась энергетике исцеления. Прошли сутки. На запястьях рук проступили сухие струпья. Цепляю тину противостояния, выворачиваю ее. Прошла еще ночь и следующий день.
Преодолевая сонливость, почему-то стал переставлять ладони по-другому. Не колебать их из стороны в сторону, как раньше, а водить по кругу. Неожиданно почувствовал, как токи отторжения потянулись следом. Вот те на! Неужели нашелся нужный прием? Откуда-то взялись свежие силы.
Азартно встряхнул руки, представил, как нечисть корчится в огне, улетая в форточку. Руки сначала робко, потом все увереннее высасывали густой дым болезни. Вера легонько встрепенулась, как-то неловко, будто горящую хворостинку, придвинула правую руку к подбородку и замерла, прислушиваясь к чему-то.
Образ незримого врага перемежается с ощущениями от ладоней. Он засел, надеется, что отступлю? Не бывать этому! Правая ладонь вращается сбоку от темени, левая – с другой стороны – неподвижна. Прилаживаюсь и так, и эдак. Поддел! Тащу, как невод, тягучий невидимый след. Аккуратно, по мизеру вытаскиваю. Еще, еще. Вот-вот должно выйти!
Срыв. Да, что это! Какой-то вечный прибой. Будто отправился обойти озеро, а оказалось, что это – речка. Эх, если бы знать, где сейчас божественная Люба. Как бы она помогла мне!
И вдруг вечером прибой пропал. Вера затряслась, напрягла щеки. Я ошалело спрыгнул с изголовья, окликнул сына. Он подскочил, мы повернули Веру к ведру. Ее вырвало.
