в себе зажимала. Но только решившись, наконец, на него, Робин начала понимать, что крылось за этой ненавистью, по большей части навязанной ей матерью.
– Может быть, я его знаю? – Дон повернулся к ней и заметил, как распахнулся плед, обнажая грудь, лишь слегка прикрытую невесомой тканью, успевшей просохнуть. Машина вильнула вправо, раздались сигналы, судорожно выжимаемые водителями из соседних рядов.
– Эй, ты чего? – заверещала Робин и вжалась в сидение.
Обошлось. Снова ровное полотно дороги, убегающее в бесконечность.
– Отвлекся, – признался Дон и ухмыльнулся. – Тебе следовало быть поосторожнее. Мало ли на кого можно нарваться на набитом битком шоссе.
– Ничего более страшного, чем со мной уже произошло, произойти не может, – парировала Робин, но на всякий случай запахнула плед, закрывая тело до самого подбородка.
– Как хочешь.
– Ты говорил, ты можешь знать моего отца. Его имя Питер Вайсс, – перевела тему девушка.
– Питер твой отец? – нахмурился мужчина, сильнее сжав руль.
– Д-да. – Она уже пожалела, что завела этот разговор. Судя по реакции, ее папашка оставил не самые лучшие воспоминания о себе.
Машина вильнула, перестраиваясь в правую полосу, а потом и вовсе съехала на обочину, чуть не слетев в кювет на мелком гравии, расползающемся из-под колес. Несколько мгновений в салоне автомобиля висела тишина, нарушаемая лишь стуком капель дождя.
– Я знал Питера Вайсса. Он был хороший мужик. Жаль, погиб, не успев увидеть, как его дочь выросла в такую красавицу. – Дон, наконец, перестал пялиться вперед и развернулся к ней всем телом. – Но хорошо, что не узнал, что ты умрешь такой молодой.
– Я… В общем, я это сделала сама. По доброй воле. И я… вернусь обратно.
– Вернешься? – мужчина нахмурился, с сомнением оглядывая ту, кто еще несколько минут назад вызывала в нем вполне объяснимое желание, а сейчас вдруг стала просто дочкой старого друга.
– Я пришла сюда за ним, – Робин вытащила из-под пледа фотографию, которая подрагивала в тонких пальцах.
Дон не обратил внимания на снимок – ему было неинтересно. Жадными глазами он рассматривал девушку, словно видел впервые, а не проехал с ней несколько миль под упрямо барабанящий дождь.
Она была красива. Той самой красотой, которая ни у кого не вызывала сомнений. Подсохшие волосы цвета темного шоколада доходили до плеч, обрамляя темной рамкой бледное лицо с огромными черными глазами, сейчас казавшимися еще больше из-за испуга, который плескался в их глубине. Скорее всего, при жизни она была чуть более обычной – уставшая после рабочего дня, страдающая похмельем после веселого пятничного вечера, раскрасневшаяся во время тренировки. Обычная живая девушка, недавно отметившая двадцать пять. Ее ждало большое будущее, стоило только захотеть. Но она здесь. В его машине. Мчится по забитой заблудшими душами магистрали, не зная сама, куда хочет попасть.
– Ты ненавидела своего отца, да? Он рассказывал, что никак не может пробиться к дочери, – жена постаралась, настроила ее против…
– Никто меня не настраивал, – процедила Робин сквозь зубы. – Надо было чаще быть дома и уделять хоть немного внимания своей семье.
Дон нервно рассмеялся, пока из глаз не потекли слезы. Закурив, он даже не подумал о том, чтобы открыть окно, пока девушка, сидящая напротив, не закашлялась и не потянулась сама за пачкой сигарет.
– Ни ты, ни твоя мамашка ничего так и не поняли… Откуда вам знать, что чувствует человек, уезжая от своей семьи, чтобы заработать дня них эти сраные деньги? На дом, на учебу, на безбедную старость.
Робин молчала. Как нельзя кстати вспомнила про так и недопитую бутылку рома и приложилась к ней, запивая едкий дым.
Дон еще что-то говорил, брызгал слюной, пытаясь доказать свою точку зрения. В какой-то момент стало понятно, что он говорит это не ей – он говорит это своей семье, к которой едет, скорее всего, уже давно и все никак не может приехать. Либо эта дорога – и есть тот самый счастливый день, либо у него осталось что-то непрожитое, недосказанное, что не пускает его вырваться из этого заколдованного лабиринта бесконечного дождливого шоссе. Его слова выплескивались наружу, расползались по салону, как и едкий дым сигарет, и падали камнем на грязные затоптанные коврики. Кое-что долетало и до Робин, и тогда ее тело содрогалось от того, как точно они описывают ее детские мысли. Наивные мысли маленькой девочки, не желающей верить, что отец действительно бросил ее, предпочтя уехать как можно дальше, лишь бы не видеть их с матерью и не знать.
Она все это уже говорила себе сама. Любящая дочь, как никто другой, способна сочинить любую историю, объясняющую свое одиночество, в которую потом искренне поверит. И будет верить всегда, пусть неосознанно. Пусть прикрываясь маской ненависти, навязанной матерью.
– Ты говоришь, говоришь, говоришь. Ты думаешь, я не говорила себе этого сама, пока была ребенком? Пока ждала, что отец хотя бы позвонит и поздравит с днем рождения, пришлет подарок или тупую открытку. Ты думаешь, я не любила его, не ждала его любви?
Несколько секунд Дон смотрел на нее, тяжело дыша. В следующее мгновение, затушив бычок сигареты прямо о приборную панель, не заботясь особо о том, что еще горящие угольки падают на голые колени, он набросился на нее, жадными руками прорываясь сквозь все еще плотно запахнутый плед.
Это было странно, волнительно и неправильно, но Робин хотела и ждала этого, возможно, очень давно. Она хватала ртом воздух, тянувшись губами к его губам, хваталась руками за его сильные плечи, оставляя красные следы, пыталась выбраться из ненавистного пледа, лишь мешающего им по-настоящему сблизиться.
Дон целовал ее лицо, шею, грудь, сжимал податливое тело мозольными пальцами, так привыкшими сжимать только руль. Кожа под его прикосновениями пылала, горела, словно пламя зажигалки, недавно спалившее дотла старый храм вместе со случайными посетителями.
Это было как наваждение, страшный сон, после которого к утру становится нестерпимо стыдно. Это только казалось влечением тел – души тянулись друг к другу в надежде разделить одну боль на двоих. Дать высказаться, позволить выслушать. И все это под аккомпанемент колес и дождя, который, казалось, лишь усилился, если такое вообще возможно.
***
Робин лежала на заднем сидении машины, задрав ноги на окно, и перебирала ногтями по запотевшему стеклу. Сигарета в сжатых пальцах зазывно дымила, и девушка подносила к губам влажный от ее же слюней фильтр и вдыхала смесь из никотина, смолы и еще кучи всякой гадости, разрушившей бы ее легкие, будь она жива. Ее короткое белое платье задралось, оголяя все еще казавшиеся живыми бедра, и девушка поправляла его рукой, чтобы не
