было перейти к другому какому-то вопросу. Корнилов перешел:
— Ну, ладно, положим, вам действительно следует ждать суда, а мне? А меня вы как рассматриваете?
Бондарин оживился.
— А биография-то, дорогой мой? Ваша? Она-то?!
— Да при чем же она? Может, объясните? – теперь уже с огромным интересом и даже волнением спросил Корнилов.
— Ну как же? Как же! Приват-доцент в Петербурге, потом веревочник в Ауле! Это, знаете, дорогой мой, такое сомнение, такое сомнение... Хоть до кого доведись, надо исследовать. Обязательно! Надо засомневаться. И даже очень порядочно. Какого бы государства дело ни коснулось, надо... Ну, ладно, ладно... Я продолжу свои подсчеты и соображения. Значит, так: ежели даже допустить, что здесь, в Крайплане, ваш срок – пять лет, а там, у веревочников, – десять, то все равно я бы на вашем месте предпочел пять десяти. Точно! Представьте себе, что вы не были белым офицером, однако же в качестве приват-доцента не удержались, не понадобились ваши натурфилософические лекции в Петербурге, куда бы в таком случае лежал ваш путь? Не догадываетесь? Да в Госплан и лежал бы ваш путь, Петр Николаевич! А вовсе не в промысловые артели! В Госплан ныне самые высокие специалисты требуются, и с размахом, и не мелочные, которые, того гляди, завопят: «А-а-а, вы нам пять лет всего-навсего отпускаете и хотите, чтобы мы честно работали?!» Нет, сюда идут люди толковые, они вопить не будут, они дареному коню в зубы не смотрят, у них интерес к истории: ладно, мы пять лет не за страх, а за совесть поработаем, выложим свои силы и знания, ну, а потом и посмотрим, что из этого получится. Как эти самые планы станут осуществляться, во что выльется новая действительность? Постареет ли? Все на свете стареет, действительность тем более!
Вот как они рассуждают, эти люди, с большим интересом к нынешнему эксперименту! С мировым интересом! С общечеловеческим!
— Веревка не постареет! – заметил Корнилов, и Бондарин опять его понял.
— Веревка не постареет, это очевидно, однако же ведь и чрезмерная очевидность претит интеллигенции! Вот вы? Еще годик в промысловой повертитесь, а потом она вас, эта веревочная очевидность, так будет угнетать, так вам осточертеет, света белого не взвидите! Захочется туда, откуда можно посмотреть что же получается-то? В мировом-то масштабе? Туда, где окружающая среда вам умственно близка, в которой вы хотя бы последние дни вашей жизни, но должны провести! Как бы даже и по промыслу божьему! Очень, скажу я вам, любопытна нынче эта среда, все эти бывшие люди плюс процент первоклассных совпартработников! Ежели вы с ней не сталкивались, любопытно тем более! Неужели вы со мной не согласны?
— Вы, Георгий Васильевич, некоторый срок испрашиваете для чего? Не для обращения ли в новую веру? Может, вы и сами уже в нее обратились, а теперь агитируете? И лихо агитируете: обратись в веру, глядишь, тебе, верующему, уже и десять лет выпадут? Ну, скажите прямо: что вы предвещаете?
— Петр Николаевич, голубчик, откуда же мне знать? Каждый из нас что-нибудь да предвещает! Один предвещает больше, другой меньше, между нами, людьми, в том и различие, а сходство в другом – всем одинаково неизвестно, что он предвещает. Какую жизнь. Какую действительность? И не ищите, пожалуйста, Петр Николаевич, в моих словах больше того, что мною сказано, ни-ни! Я говорю нынче с вами так откровенно и так много, и в таком совершенно необыкновенном стиле, как никогда не было в моих привычках, но... Действие вы на меня произвели, вот что! Ну да, ну да, в том же, в восемнадцатом году, в Омске встреча наша обязательно должна была продолжаться, мне тогда ужасно как нужен был философ, но не пришлось, не состоялся истинный разговор, и вот только когда довелось повстречаться – в двадцать седьмом! Так что я хочу сказать-то? Значит, так: я воевал в трех войнах, и все три были мною проиграны – японская, германская, гражданская тоже. Я был семьянином, нескладным, само собою, потому что в вечных находился походах, и потерял семью. Был дипломатом в Японии, оттуда искал способов окончания кровавой междоусобицы, но опять потерпел фиаско. Что же мне остается-то? Остается нынешний советский эксперимент, дай бог ему здоровья! Дай бог ему удачи! Ведь сколько Россия уже исполнила для всего мира экспериментов, остался еще один! Я – за! Без этого, кстати, совершенно непонятно, кто же мы с вами и зачем. Куда мы, такие способные, образованные и философствующие перекати-поле, прикатили?! Что у нас кроме? И вот распорядиться собой мы должны на весь отпущенный нам срок – вот в чем наше право и дело! Распорядиться, то есть принять участие в строительстве социализма, в судьбе человечества. Социализм надо беречь! Ох, как надо его беречь: другого-то случая человечеству, может, и не выпадет – спасти себя от гибели. Может, это случай единственный?! Другого история никогда уже не предоставит? Эмиграция – у нее своя точка зрения. Так ведь я ее презираю! Ведь когда один царский генерал в Красносибирске, а другой в Париже, ясно ж, что они без слов и даже без переписки могут сговориться да и устроить поход, один извне, другой изнутри. Этого сговора и опасается Соввласть, тем более что те парижские генералы вопят на весь мир: «Поддержите нас, изнутри помогите нам! Пойдемте в поход вместе!» А когда все бы остались здесь, некому было бы вопить там, не с кем было бы и сговариваться отсюда! И того не хотят понять крикуны, что они тем самым убивают нас, оставшихся, и что за французскую или другую подмогу им в случае чего придется расплачиваться доброй половиной России – кто же это даром-то будет помогать? Был уже опыт, Колчак же российскими окраинными губерниями расплачивался! Они проклинают Брест-Литовский мир, а сами? Им там, во-первых, нужна очень хорошенькая Россия, а во-вторых, все остальное, а мне здесь, во-первых, нужна Россия, а во-вторых, она же! Одним словом, дорогой Петр Николаевич, время на размышление – пять минут! На войне, как вы помните, для решений секунды даются, и то не всегда. А мы люди военные!
И Бондарин вынул из кармашка в жилете золотые часы с надписью на крышке, должно быть, именные, щелкнул ими и положил перед собой на стол. Сказал:
— Единственный предмет, который, представьте себе, остался у меня целехонек с тех пор. С тех самых. Чудом каким-то, да... Шестнадцать часов семнадцать минут. Плюс пять – получится шестнадцать двадцать две. Ну, с богом! Соображайте. Желаю
