И, конечно, плакат. На этот раз Линда Рондстадт. Открыткапривешена прямо над койкой, на том же самом месте, где одна красавица сменяладругую на протяжении 26 лет. И если бы кто-нибудь заглянул за картинку, его хватилбы удар.
Но это произошло только ночью, спустя двенадцать часов послетого, как обнаружилось отсутствие Энди, и не менее двадцати часов после того,как он совершил побег. Нортон просто взбесился.
Информацию о происходящем в его кабинете я получал все изтого же надежного источника: от старины Честера, натирающего полы вадминистративном корпусе. Только в тот день ему не пришлось полировать ухомзамочную скважину: крики коменданта были слышны по всей тюрьме.
– Вы с ума сошли, Ганьяр! Что вы подразумеваете. когдаговорите, что он «не обнаружен на территории тюрьмы»? Что это значит? Этозначит, что Вы не нашли его! Лучше найдите! Ей-Богу, это будет лучше для Вас! Яэтого хочу, слышите?! Ганьяр что-то ответил.
– Что значит «не в Вашу смену»? Никто не знает, когда этослучилось. И как. И случилось ли вообще. Так вот, в 15.00 он должен быть у меняв офисе, или полетят головы. Уж это я обещаю! И я всегда выполняю своиобещания!
Какая-то реплика Ганьяра, провоцирующая Нортона на настоящийвзрыв.
– Что?! Да Вы посмотрите сюда! Сюда, я говорю! Узнаете?!Рапорт ночной смены пятого блока. Все заключенные на месте! Дюфресн был закрытв камере в девять вечера, и то, что сейчас его там нет – невозможно!невозможно, понимаете? Немедленно его найдите!
Но в 15.00 Энди в офисе Нортона не было. Комендант самоличноворвался в пятый блок, где все мы были заперты на целый день, несколько часовспустя. Задавали ли нам вопросы? Мягко сказано. Мы только тем и занимались вэтот день, что отвечали на бесконечные вопросы нервничающих озлобленныхохранников, которые чувствовали, что им скоро не поздоровится. Все мы говорилиодно и то же: ничего не видели, ничего не слышали. И насколько я знаю, все мыговорили правду. Я в том числе. Все мы сказали слово в слово одно: Энди был наместе, когда запирали камеры и гасили огни. Один парень с невинным видомзаявил, что видел, как Энди пролезает в замочную скважину, и эта фраза стоилаему четырех дней карцера. Нервы у всех были на пределе.
Итак, к нам спустился сам Нортон. Его голубые глазкипобелели от ярости и, казалось, могли бы высекать искры из прутьев решетки. Онсмотрел на нас так, как будто думал, что мы все заодно. Могу спорить, он был вэтом уверен.
Он вошел в камеру Энди и огляделся. Камера была все в том жесостоянии, в каком ее оставил Энди: кровать расстелена, но не похоже, чтобы наней сегодня спали. Камни на подоконнике… но не все. Один, который Энди большевсего любил, он забрал с собой.
– Камни, – прорычал Нортон, сгреб их в охапку и выбросил вокно. Ганьяр вздрогнул, но ничего не сказал. Взгляд Нортона остановился наоткрытке. Линда оглядывалась через плечо, держа руки в задних карманахоблегающих бежевых слаксов. Майка-топ подчеркивала великолепный бюст и нежнуюгладкую кожу с темным калифорнийским загаром. Для Нортона с его баптистскимивоззрениями такая девица была исчадием ада. Глядя на него в эту минуту, явспомнил, как Энди когда-то сказал, что может пройти сквозь картинку и статьрядом с девушкой.
В точности так он и поступил, как Нортон обнаружил паройсекунд позже.
– Какая пакость! – Прошипел комендант, сорвав картинку состены резким жестом.
И обнажил довольно большую зияющую дыру в бетоне, котораябыла скрыта за плакатом. Ганьяр отказался залезать в эту дыру. Нортонприказывал ему – Боже, это надо было слышать, как Нортон во весь голос орал накапитана – а Ганьяр просто отказывался, да и все тут.
– Уволю! – Вопил Нортон. Более всего он напоминал в этотмомент истеричную бабу. Все спокойствие было окончательно утеряно. Шеяпокраснела, на лбу вздулись и пульсировали две вены. – Вы ответите за это, Вы…Вы, француз! Лишитесь работы, и я уж послежу за тем, чтобы ни одна тюрьма вокрестности не приняла такого кретина!
Ганьяр молча протянул коменданту служебный пистолет. С негобыло достаточно. Уже два часа, как закончилась его смена, шел третий час, и всеэто ему порядком надоело. События развивались таким образом, будто исчезновениеЭнди из нашей маленькой семьи толкнуло Нортона на грань ненормальности… Он былпросто сумасшедшим в ту ночь. Двадцать шесть заключенных прислушивались кгрызне Нортона и Ганьяра, пока последний свет падал с тусклого неба, какоебывает поздней зимой. И все мы, долгосрочники, которые видели не раз сменуадминистрации и перепробовали на своей шкуре все новые веяния, все мы сейчасзнали, что с Самуэлем Нортоном случилось то, что инженеры называют критическимнапряжением.
И мне казалось, что я слышу далекий смех Энди Дюфресна.
Нортон наконец получил добровольца из ночной смены, которыйсогласился лезть в дыру, открывшуюся за плакатом. Это был охранник Тремонт,бедняга, который явно не стоял в очереди, когда Господь раздавал мозги.Возможно, ему пригрезилось, что он получит бронзовую звезду или нечто в этомроде. Как выяснилось, это оказалось большой удачей, что в лаз проник человекпримерно того же роста и комплекции, что и Энди. Если бы туда полез охранник столстой задницей, каковых большинство, могу биться об заклад, что он бы торчалтам и поныне.
Тремонт полез внутрь, держась за конец нейлонового шнура,который кто-то нашел в багажнике своего автомобиля. Шнур для надежностиобмотали вокруг талии охранника, в руку сунули мощный фонарь. Затем Ганьяр,который передумал уходить в отставку и который был единственным мыслящимчеловеком из присутствующих, откопал кипу распечаток, являющих собой плантюрьмы. Я прекрасно себе представляю, что он там увидел. Тюремная стена в разрезесмотрелась как сэндвич: вся она была толщиной в десять футов, внешняя ивнутренняя секции были по четыре фута каждая, между ними оставалось свободноепространство в два фута. В чем и заключался весь фокус.
Приглушенный голос Тремонта донесся из дыры:
– Здесь что-то скверно пахнет, комендант.
– Не обращайте внимания! Продвигайтесь вперед.
Ноги Тремонта исчезли в дыре.
– Комендант, здесь жутко воняет.
– Вперед, я сказал! – Заорал Нортон.
Едва слышный печальный голос Тремонта:
– Пахнет дерьмом. О Боже, это оно, дерьмо, это же дерьмо! ОГосподи Иисусе. Сейчас меня стошнит. Дерьмо. Ведь это дерьмо. Боже…
После чего последовал характерный звук, свидетельствующий отом, что желудок бедняги выворачивается наизнанку.
Я ничего не мог с собой поделать. Весь последний день – нет,все последние тридцать лет с их событиями – все стало вдруг на свои места,ясно, как Божий день, и я расхохотался. У меня никогда не было такого смеха стех пор, как я переступил порог этого чертова места. И Боже, как мне былохорошо!
