и, скандально про-славившись, продал чуть ли не нарасхват. Впоследствии «хорошая, грозовая
атмосфера скандала», сопутствовавшая «Лолите», поменяла ролями героя и
автора, осудив виртуального Гумберта Гумберта и вознеся на вершину мировой славы американского писателя русского происхождения В.В. Набокова.
То, что Александр Яковлевич Чернышевский умер незадолго до выхода
книги, и Фёдор был избавлен от того, чтобы узнать его мнение, – не случайно.
Мнение было заранее известно и высказано в том эпизоде, ближе к концу третьей главы, где Фёдор сообщает о своём намерении реализовать «благой совет
описать жизнь вашего знаменитого однофамильца», и Александр Яковлевич
вдохновенно и содержательно объясняет, как он это видит, в конце оговаривая, что «при талантливом подходе к данному предмету сарказм априори исключается, он ни при чём».3 Зная, что Александру Яковлевичу его щедрая на сарказм
книга вряд ли понравилась бы, но и соболезнуя его безутешному отцовскому
горю, повергшему его в безумие, а затем и сведшему в могилу, Фёдор, тем не
менее, и за порогом смерти как бы продолжает с ним метафизический спор, в
подмогу себе привлекая вымышленного французского мыслителя Delalande, автора парадоксального эпиграфа к «Приглашению на казнь»: «Подобно тому, как сумасшедший мнит себя Богом, так мы считаем себя смертными».4 Рассказчик ссылается на Делаланда, дерзко демонстрировавшего свою «метафи-зическую негалантность», не желая на похоронах «обнажать головы» на том
основании, что смерть этого не заслуживает. И далее следует логический ряд, в котором именно суеверный страх перед смертью объявляется первопричиной
зарождения религии, каковая, по мнению этого оригинального философа, на
самом деле никакого отношения к «загробному состоянию человека» совершенно не имеет. Смерть – это всего лишь дверь, через которую человек выходит из жизни-дома. Идея жизни как некоего пути также отвергается, а то, что
кажется окнами в земном доме, – всего лишь зеркала. Догадываться о потустороннем приходится лишь по тому, что «воздух входит сквозь щели».1
Формулу интуитивного прозрения трансцедентального бытия Фёдор цитирует
из того же «Рассуждения о тенях» Пьера Делаланда: «…образ будущего постижения окрестности, долженствующей раскрыться нам по распаде тела, это – освобож-2 Там же.
3 Там же. С. 355-357.
4 См. об этом: ББ-РГ. С. 485, 550; Долинин А. Истинная жизнь… С. 158, 244, 284; Его
же: Комментарий… С. 505-506.
1 Набоков В. Дар. С. 466; см. также: Александров В. Набоков и потусторонность. М., 1999, С.134.
490
дение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение
мира при нашем внутреннем участии», однако – тут же сетует он – всё это только
символы, символы, которые становятся обузой для мысли в то мгновение, как она
приглядится к ним».2 Образ всевидящего ока, якобы заимствованный Годуновым-Чердынцевым из писаний Делаланда, на самом деле, через эти отсылки, к этому
времени уже утвердился как центральный в метафизических представлениях Набокова, а примерно через год после завершения «Дара» он даже счёл нужным посвятить ему стихотворение, так и названное – «Око» (1939), – и включенное им также и
в последний, за год до смерти, составленный сборник.3
Следующий абзац поначалу сбивает с толку, так как читателю по инерции
кажется, что с ним продолжает общаться Фёдор, но потом оказывается, что это
ретроактивное воспроизведение бреда умирающего Александра Яковлевича, которому, ввиду жалоб Фёдора на трудности постижения потусторонности, видимо, перепоручено задать вопрос: «Нельзя ли как-нибудь понять проще, духовно удо-влетворительнее, без помощи сего изящного афея, как и без помощи популярных
верований?».4 Под «изящным афеем» (афей или атей, от фр. athee – атеист) подра-зумевается здесь тот же Делаланд, один из прототипов которого, «возможно, связан с личностью прославленного французского астронома Ж.Ж. Лефрансуа де
Лаланда (1732-1807). Исторический Лаланд, как и его набоковский однофамилец, был убеждённым атеистом».5 В стихотворении «Слава» (1942), своего рода манифесте, заявленном автором в разгар Второй мировой войны, Набоков также решительно определяет себя как атеиста, во всяком случае, по отношению к последователям нормативных религиозных течений:
остаюсь я безбожником с вольной душой
в этом мире, кишащем богами.1
«Ибо в религии, – поясняет далее свой вопрос рассказчик от имени Александра Яковлевича, – кроется какая-то подозрительная общедоступность, уни-чтожающая ценность её откровений. Если в небесное царство входят нищие
духом, представляю себе, как там весело. Достаточно я их перевидал на земле».2 Таким образом иронизируя по поводу евангельского стиха из Нагорной
проповеди – «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»,3 –
2 Набоков В. Там же.
3 Набоков В. Стихи. М., 2018. С. 275; см. также об этом: Долинин А. Комментарий… С. 506-507.
4 Набоков В. Дар. С. 466.
5 Долинин А. Там же. С. 505-506.
1 Набоков В. Стихи. С. 280.
2 Набоков В. Дар. С. 466.
3 Цит. по: Долинин А. Там же. С. 507.
491
дерзкий комментатор напрямую бросает вызов христианским ценностям.
Дальше – больше: «Кто ещё составляет небесное население? Тьма кликуш, грязных монахов, много розовых близоруких душ протестантского, что ли, производства, – какая смертная скука!», – и, дабы отвести от себя обвинения в
разнузданном кощунстве, повествователь приписывает эти вопиющие высказывания делириуму, предсмертному бреду Александра Яковлевича: «У меня
высокая температура четвёртый день, и я уже не могу читать».4
Четыре дня лежал в предсмертном бреду Николай Гаврилович Чернышевский
после того, как
