в ненастный день простудился, отправляя письмо неразумному своему сыну Саше. Теперь четвёртый день проходил те же испытания отец не спра-вившегося с проблемами этого мира самоубийцы Яши. Набоков называл такие совпадения контрапунктом судьбы. «Странно, мне раньше казалось, что Яша всегда
около меня…» – теперь же, на грани смерти, Александр Яковлевич, наконец, осво-бодился от наваждения Яшиного призрака, и он кажется ему «чем-то земным, связанным с самыми низкими земными ощущениями, а не открытием небесной Америки».5 И как же прав был Фёдор, оберегая себя от подобного наваждения и откла-дывая встречу с покойным отцом за пределы посюсторонней действительности.
Приходится только дивиться, как, под прикрытием предсмертного бреда
своего персонажа, русский аристократ православного вероисповедания В.В.
Набоков подвергает беспощадному разоблачению самые основы религиозного
мировосприятия: «Искание Бога: тоска всякого пса по хозяину; дайте мне
начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги. Всё это земное. Отец, директор гимназии, ректор, хозяин предприятия, царь, Бог».6 И снова, как подсказывает читателю Долинин, повторяется «перекличка с предсмертными словами
Н.Г. Чернышевского: “Странное дело – в этой книге ни разу не упоминается о
Боге”», – Александр Яковлевич тоже вдруг осознаёт: «А я ведь всю жизнь думал о смерти, и если жил, то жил всегда на полях этой книги, которую не умею
прочесть»; Цинциннату, если вспомнить, тоже странный библиотекарь приносил какие-то старые томики на непонятном языке, – все эти параллели задей-ствованы в последних русскоязычных романах Набокова как символ непознаваемой для человека «книги» его жизни.1
Так и умер Александр Яковлевич, в глубоком разочаровании агностика отринув веру в Бога: «Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идёт дождь». «А
между тем, – с нового абзаца, – за окном играло на черепицах крыш весеннее
солнце...», и автор позаботился о том, чтобы верхняя квартирантка, поливавшая
цветы на своём балконе, опровергла горькое чувство, с которым отошёл в мир
иной настрадавшийся в этом осиротевший отец, тем самым – оставив читателю
4 Набоков В. Дар. С. 466-467.
5 Там же. С. 467.
6 Там же.
1 Набоков В. Дар. С. 467; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 508.
492
надежду на потустороннюю встречу Александра Яковлевича с дорогим его сыном
Яшей.2
Выйдя на улицу по окончании церемонии похорон, Фёдор Константинович с обычной своей пристальной наблюдательностью отмечает малейшие детали окружающего его пейзажа, даря читателю почти кинематографическую
зримость изображения, но его изощрённая авторефлексия «с удивлением, с
досадой» фиксирует и «смутное, слепое состояние души», препятствующее
сосредоточению на «образе только что испепелённого, испарившегося человека». Эта раздвоенность восприятия, алогичность, неуправляемость сознания, когда «вообще всё было непонятно», постепенно проясняется и успокаивается
только тогда, когда ответственность за наведение порядка интуитивно препо-ручается «кому-то знающему, в чём дело», – так по-своему претворяет Набоков заимствованную им у символистов идею о «двоемирии», позволяющую
ему на свой лад гармонизировать законы бытия.
Благодаря «кому-то знающему, в чём дело», – а для Фёдора это его автор, богоподобный, всезнающий и всесильный Творец – он, наконец, почувствовал, «что весь этот переплёт случайных мыслей, как и всё прочее, швы и
просветы весеннего дня … не что иное, как изнанка великолепной ткани, с
постепенным ростом и оживлением невидимых ему образов на её л и ц е в о й
(разрядка в тексте – Э.Г.) стороне».3 Смерть – лишь переход в иной мир, откры-вающий для освобождённой от плоти души бесконечные просторы истинного его
познания.
Доступная же здесь Фёдору повседневная «изнанка» бытия, после созер-цания бронзовых боксёров и анютиных глазок, похожих на Чарли Чаплина, обернулась его встречей с Шириным (с фамилией – шепелявой пародией на
Сирина) – автором романа «Седина», в отличие от произведений Сирина,
«очень сочувственно встреченного эмигрантской критикой».4
И далее на читателя обрушивается поток разнородных экстравагантных
цитат, выдаваемый за отрывок из романа Ширина, который, сошлёмся на Долинина, «представляет собой сборную пародию на целый ряд тематических
стереотипов (связанных главным образом с критикой разлагающегося Запада) и модных стилистических приёмов современной прозы, как советской, так и
эмигрантской».1 Ширин – образ предельной собирательной ёмкости, та самая «груша», на которой боксёр Набоков решил поупражняться, всласть
нанося удары по самым ненавистным для него качествам писательской бездарности: «Он был слеп как Мильтон, глух как Бетховен, и глуп как бе-2 Набоков В. Дар. С. 468.
3 Там же. С. 471.
4 Там же.
1 Набоков В. Дар. С. 471-472. Образцы и имена представителей этой модернистской
прозы см.: Долинин А. Комментарий… С. 514-518.
493
тон».2 Вкуса «бескорыстно наслаждаться», в подробностях обыгрывая эту
формулу, свойственную для русского «литератора-середняка», Фёдору
Константиновичу хватило почти на страницу язвительной критики коренных пороков эмигрантской словесности.
В отличие от Фёдора, всегда остро воспринимающего окружающий его
мир глазами писателя, бездарный Ширин легко уличается в том, что даже в
Зоологическом саду он, почти не отдавая себе отчёта в том, где находится, не
замечая клеток и зверей в них, машинально продолжает «обсуждать
