Ты разглядывал когда-нибудь все эти фотографии подряд, одну за другой? Их ведь тысячи, тысяча раз повторяется все тот же поселок, снятый в воскресенье с вышки… куры у ручья, надпись на колокольне, которую, наверно, так никто и не прочел, небо вечереет, хотя на снимке этого и не видно… Банвейлер в дождь, в жару, в снег, в войну, в дни мира… деревушка, каких не счесть на этой убийственно унылой равнине. Мой сын Альберт, по воскресеньям возвращается с прогулки ровно в половине седьмого. В тридцать пять минут седьмого он позвонит нам или примчится на такси. Который час?
Мартин. Без четверти шесть.
Клара. Еще пятьдесят минут, только через пятьдесят минут я услышу голос Альберта, а может, дотронусь до его руки, посмотрю ему в глаза… Иосиф вернется домой поздно, он, наверно, ушел с какой-нибудь девушкой. И вернется очень поздно, пожалуй, только утром, усталый, угрюмый. Угрюмым он бывал и в шесть лет, когда я будила его по утрам в школу. Я просто приходила в бешенство, глядя на его лицо — пьяное от безразличия. С таким лицом он ходил часов до трех дня. Зато потом, когда уроки были кое-как сделаны, он становился совсем другой… помнишь? Он просто сиял. Иосиф любил послеобеденный досуг, вечер, ночь; он выполнял свои обязанности равнодушно и угрюмо, но он их выполнял; до трех часов дня он почти не открывал рта… Помнишь, в какой ярости были учителя, когда однажды он три недели подряд не отвечал на вопросы?.. Иосиф пошел гулять с какой-нибудь девушкой, его не будет дома до утра. Его я теперь уже больше не увижу, никогда не увижу моего младшенького. Школа, война, школа, работа, — скорей бы конец! Ты заходил когда-нибудь к нему в контору и видел, как он работает? Как он диктует письма? Глаза у него становятся жесткие, темные от безразличия… зато посмотри на него, когда он выходит из конторы, когда уже миновал швейцара. Он так и остался ребенком… Хорошо бы он вернулся сегодня пораньше… Может, лучше было послать телеграмму его хозяйке? Может, она знает, где Иосиф?
Мартин. Я послал телеграмму хозяйке, хотя…
Клара (мягко). Никаких «хотя», Мартин. Умирающим не говорят «хотя». Ты послал ей телеграмму… ты позаботился обо всем. А о Кларе ты тоже подумал? Она не умела лгать, так же как и ты. Она совсем не умела лгать. А ей это искусство было нужней, чем кому бы то ни было. Улыбка Клары превращала мужчин в дураков, они сразу глупели, становились игрушкой в ее руках… И так она жила, пока не выяснила, что она не охотник, а дичь… и вот ее поймали, она в силках, запуганная и укрощенная… стирает пеленки, варит обед, подает домашние туфли… Моя красивая маленькая птичка, у нее подрезаны крылья, глаза потеряли блеск… Герои, увешанные орденами, плакали под ее окном, молодые поэты писали ей длинные письма… люди, которые шли на верную смерть, думали только о ней и больше ни о чем, а теперь… Но ведь Клара должна быть дома, правда?
Мартин. Да, ты права, я мог бы к ней съездить, посмотреть, не…
Клара. Нет, останься, останься со мной. Скоро приедет Лоренц. Подумать только, Лоренц приедет первый. Лоренц… Иногда я уже не помню, как он выглядит. А видела ли я его вообще, рожала ли я его?.. Каким он был в пять лет? Не знаю. Лет с десяти он никогда не сидел на месте… он прыгал с крыши форта со старым бабушкиным зонтиком… Он не сидел ни минуты: облазил все рвы и пещеры, все деревья… а потом поступил в школу планеристов… летал, потом началась война, опять летал… мир… Не знаю, где пропадал мой сын. Тюрьма… война… тюрьма… мир… Неужели я давала ему каждый день хлеб? Давала хлеб маленькому? Не помню. У меня перед глазами руки всех моих детей. Руки, в которые я совала хлеб и яблоки, шоколад, грязные ручонки, которые я мыла. Но его рук я не помню. Он никогда их ко мне не протягивал, никогда, ни за чем. Бывало, он что-нибудь приносил сам: орехи, птичьи перья, камушки… модель самолета. А как выглядел его ранец, и был ли у него ранец?
Мартин. Он не слишком жаловал свой ранец.
Клара. Скоро я его увижу, Мартин, скоро… Подумать только, его первого.
Мартин. Ты уверена, что Крамер привезет Лоренца?
Клара. Да, совершенно уверена. Крамер его привезет.
Мартин. Крамер всегда был хорошим другом. Еще в студенческие годы. Я им всегда восхищался. Он весь светился, был такой искренний и в любую минуту готов…
Клара (перебивая его). Странное дело. Твои похвалы звучат так, словно ты когда-то выучил их наизусть. Ты не умеешь лгать даже тогда, когда сам не сознаешь, что слова твои лгут. Но я сразу слышу, когда ты лицемеришь.
Мартин. Говоря о Крамере? Зачем мне лгать, когда я о нем говорю?
Клара. Ты лжешь, сам того не сознавая. Он по-прежнему светится, о да. Таких людей, как Крамер, называют прекрасными товарищами. Ты им искренне восхищаешься. Как мне тяжко это слышать из твоих уст, больно.
Мартин. Больно? Так же больно, как от того, с чего мы начали наш разговор?
Клара. Еще больнее. (Тише.) Ты ведь знал его задолго до того, как узнал меня, правда?
Мартин. Мы учились в одной школе, вместе отбывали военную службу, во время войны были в одной роте, а потом вместе учились в университете, в один день сдали выпускные экзамены. Не забудь, вся наша семья умерла бы с голоду, если бы Крамер нам тогда не помог.
Клара. Да, знаю.
Мартин. Ты ведь не была знакома с ним до нашей женитьбы?
Клара. Нет, ты познакомил меня с Крамером, со своим другом. Не сразу. Мы были уже три года женаты. Альберт уже появился на свет, и я ожидала Лизелотту. Когда Лизелотта родилась, он приносил мне цветы. Тогда ты был его начальником.
Мартин. Сейчас он мой начальник.
Клара. Да, он стал председателем, и он привезет мне Лоренца.
Мартин. Для него это большая жертва. Ты должна понять, чем он рискует.
Клара. Он пойдет на риск, чтобы привезти Лоренца. Ты сообщил Крамеру, что я… что тебе сказал врач?
Мартин. Я уже сказал: положение очень серьезное.
Клара. Когда ты с ним разговаривал?
Мартин. После ухода священника, полчаса назад.
Клара. Сколько ему нужно времени, чтобы добраться до Банвейлера?
Мартин. Думаю, минут двадцать, не больше.
Клара. Тогда через двадцать минут он будет здесь,
