кто-то ей потом их от её имени воспроизвёл. Но кто бы напомнил? В операционной нас, бодрствующих, было только двое, а третий пребывал под общим наркозом, дополнившим ему сильное опьянение.
Дружки его, мореманы, и местные добры молодцы почти помирились, курили под окнами, допивали нескончаемую водку, отшвыривая опорожнённые бутылки. Пьяные то убредали в темноту под деревцами по прибольничному саду, время от времени запинаясь и падая с руганью, и в отдалении принимались громко, до нарастающего крика, спорить, кто первый начал нормальную драку, а какой малохольный слабак достал нож, то возвращались на яркий свет под матовые окна операционной, при этом кто-нибудь шикал, и голоса на время стихали, и тут же очень слышимо мочились на траву и утоптанную дорожку, потом снова принимались балаболить невпопад и не воспринимали уже и друг друга. Один долго мешал мне тем, что устроился под окном операционной на завалинку и принялся громко икать, пока не свалился и не уснул.
Зоя Гавриловна сосредоточенно чистила внутренние полости от образовавшейся дряни и шила бедолагу-матроса восемь с половиной часов. Если бы она не держала в больнице хорошего запаса крови, дураку бы не жить. Не знаю, сколько вылилось из него ещё в клубе и по дороге, но не меньше литра крови этого молодого балбеса в смеси с алкоголем приняли только операционный фартук Зои Гавриловны и простерилизованные покровные простыни. Впервые увидел я операционные баллоны с человеческой кровью в непредставимых умом объёмах.
Я напрочь забыл, что курю. Периодически моему лицу становилось жарко в потоке нестерпимо ослепляющего света от ламп хирургического рефлектора. Капельки пота ещё сильнее разъедали слезящиеся от света глаза, и я, переставая видеть, что делаю, выждав и улучив момент, на секунды отворачивал лицо и тёр воспалившиеся веки то правым, то левым рукавом операционного халата выше запястья и края резиновой перчатки. Через каких-то полчаса от неподвижности и оцепенения, возникающих от очередного длительного усилия для растягивания раневого разреза вместе с ребрами, начали стынуть и потом неметь все больше, до покалывания, мои руки, намокшие и почти вываренные в резине, несмотря на тальк, щедро всыпанный внутрь перед надеванием хирургических перчаток. Руки, мои родные руки, которые повседневно служили мне, а я привычно, как и любой, их не замечал, на протяжении ночи постепенно тяжелели и деревенели, и я всё больше боялся, что они вот-вот откажут совсем. Никогда я не думал, насколько крепким и неподатливым является наше человеческое тело, и что работа интеллигентных хирургов относится к тому же предельно изматывающему разряду, что и труд портовых забулдыг-грузчиков или шкафообразных такелажников.
Чтобы не потерять с непривычки сознание и выстоять, я, глядя на неустанно работающие руки Зои Гавриловны, начал урывками вспоминать о том, как моя Надюша буквально только что, сегодня, нет, уже вчера, вечером, листая альбом с живописью, приобретённый ею всё в том же местном книжном магазинчике, читала нам вслух о великих фламандцах. В Антверпене до сего дня сохранился дом великого Рубенса. Не менее великий Ван Дейк, которого английский король Карл I сделал своим придворным живописцем, с натуры записывал огромное полотно в несколько часов. Великолепные портреты каких-то придворных всеми забытого казнённого короля работы Ван Дейка сегодня может видеть любой желающий. «Сколько же ещё она будет зашивать этого придурка?» — думал я о Зое Гавриловне, благословляя её великие животворящие руки и проклиная все и всяческие человеческие слабости, в том числе ближайшую, мою собственную — физическую. Наверное, от лицезрения крепкой фигуры Зои Гавриловны сам великий Рубенс пришел бы в творческий восторг и с удовольствием написал бы античную аллегорию с Зоей Гавриловной на первом плане. Скажем, заново переписал свой знаменитый «Союз Земли и Воды». Богиня земли Кибела зашивает истыканного ножами пьяниц бога морей Нептуна в операционной богом забытого сахалинского посёлка Комсомольск. Рубенс, может, и влюбился бы в неё. Но этой и скромной и божественно великой женщине выпал иной удел.
Когда утром мы вдвоём, с трудом передвигая очугуневшие ноги, переместили раненого на каталке в палату и переложили, Зоя Гавриловна принесла мне в мензурке пятьдесят граммов спирта, подала и коротко сказала: «От стресса, чтобы спал. Спасибо, Кирилл». Я помню, в синем свете туманного позднего утра, еле пробивающемся вглубь распадка между обступающих посёлок сопок в единственное, но большое квадратное окно ординаторской, медицинский спирт показался мне денатуратом, подкрашенным фиолетовыми чернилами, чтобы сдуру не тяпнули по ошибке. Такой обычно заливают в спиртовки. Я даже проверил спирт на просвет. А когда с осторожностью выпил, оказалось, что глотать почти нечего, чистейший спирт весь впитался прямо во рту, словно испарился ещё на языке.
Она подождала, пока мензурка освободится, и потребовала: «Покажи руки».
Я поставил сухую мензурку на подоконник и с удивлением протянул ей обе руки. Подумал, что она хочет проверить, не задрожат ли у меня руки после выпитого спирта. Или после сверхтрудной операционной ночи.
Зоя Гавриловна повертела в своих профессионально очень сильных руках мои пальцы так и эдак, погнула, выпрямила, потом ещё как следует их помяла и сказала: «Смотри-ка!.. С такой маленькой крепкой кистью только операции делать на малом тазе, бедные женщины тебя потом на руках бы носили. Бережные руки! Ну, марш домой спать, живо-быстро. И никогда больше не думай, что с ним могло бы быть». Сама осталась дежурить у постели спасённого моряка и вести приём уж совсем неотложных.
В посёлке всё уже знали. В тот наступивший понедельник мне передали на работу не выходить. Я и без того не в состоянии был пошевелить ни руками, ни губами, ни, тем более, разговаривать с домашними. Не смог позавтракать и долго не мог уснуть. Всячески стирал из памяти сменяющие одна другую кровавые картины ярко освещённого операционного поля, страшнее, чем на провинциальной скотобойне, но безуспешно, и пытался сосредоточиться на том, чтобы думать только о Зое Гавриловне и о том, что она не сможет уйти от раненого из этой захолустной больнички ещё несколько суток кряду, раз уж не способен был пока избавиться от непривычных ночных впечатлений. По ней ведь никогда не было видно на улице, что она возвращается домой после трудной операции. Она всегда была в идеальном порядке и полной боеготовности, как и её больница. Не сразу пришло в голову, как она с этой ночи доверительно стала обращаться ко мне на «ты». Сколько раз потом я посматривал на мои неожиданно для меня пригодные к хирургической работе пальцы и вспоминал удивительные слова Зои Гавриловны о бережных руках.
Теплоход «Хилок» забрал пострадавшего, придя снова
