вылете толпы изнывающих по всей аэропортовской округе северян! Похлеще, чем дежурное сообщение об угрозе цунами где-то на побережье. Да с гамом и шумом, подобным гвалту и всплеску тысячных гагачьих крыльев на арктических островах с «птичьими базарами».
По всему по этому меня уже начало затягивать в себя понятное беспокойство перед дальней дорогой. Лишь за двадцать минут до прощания с женой, окончив погрузку как раз двух этих злосчастных плашкоутов, я разговаривал с пирса с капитаном и договорился, а всего он дал мне на сборы полчаса. И от дома до моря два километра. Вот из каких несложных соображений я боялся остаться на пирсе с бутылкой сахалинской водки в кармане болоньевого плаща и, кипя бесполезной злостью, испепелять взглядом неторопливо удаляющийся от берега катер.
— Почему же… Почему попрощаться как следует нельзя? — горько повторяла жена, проглатывая слёзы и пытаясь соединить руки вокруг моей шеи.
— Потому что не дают, нет времени, им очень некогда… Морякам этим… Нет времени до отплытия, понимаешь? Они торопятся, — безуспешно пытался высвободиться я из её теплых и нежных рук, чтобы застегнуть пуговицы на синей итальянской нейлоновой рубашке, причесаться, увязать нехитрую поклажу, надеть под модный лавсановый тёмно-серый костюм шерстяной коричневый гомельский свитер и жёлтые польские туфли. Понимал всю глупость и ненужность моих безладных объяснений и старательно улыбался, чтобы не расплакаться самому.
— Я знаю… И всё же… Почему? — снова и снова спрашивала она.
Вглядываясь в медленно уходящие в дымку знакомые очертания берега, я пытался проникнуть мысленным взором в недоступное, в ожидающую её, меня и всех нас неизвестность. «Всё будет хорошо у нас с тобой, моя родная, вот увидишь», — шептал я беззвучно, одними лишь мыслями, и верил, что она, оставшись в холодноватой палате поселковой больнички, эти мои мысли чудесным образом улавливает. Мне верилось, что бодрое состояние, в котором я изо всех сил старался поддерживать мой дух, неминуемо передастся и ей. Облегчит и сократит нам неожиданно начавшуюся разлуку, поможет во всём, что вот-вот ей предстоит. Кроме того, я беспредельно поверил в человека, в женщину-врача, на которую оставил и мою юную супругу, и то неизвестное крохотное существо, которое вызревает в ней.
Несколько историй запомнились мне за это лето. Так или иначе, мне пришлось принять в них участие, и все они были вызваны местным пьянством. Как водится, пьют одни, а расхлёбывать приходится другим, тем, кто сознательнее и ответственнее. Самые драматические последствия одной из таких историй выпали, к сожалению, на долю вовсе непричастной к ней Зои Гавриловны, и эта уже не молодая, все ещё очень красивая, всегда спокойная, гордая, сильная и очень решительная в любых нежданных обстоятельствах женщина с честью вышла победительницей и в этом непростом жизненном испытании.
Именно её муж Александр Михайлович Антонов помог мне устроиться стропальщиком какого-то ничтожного разряда на лесосклад. Работал я там и в дневные и в ночные смены. Вечером в одно из воскресений лёг пораньше, потому что в понедельник надо было выйти на работу к восьми утра. Часу в первом ночи к нам постучали. Пришла, чуть запыхавшись от спешки, Зоя Гавриловна.
— Кирилл, собирайтесь, — сказала она. — Живо-быстро. Нужна ваша помощь.
Случилось так, что накануне в Комсомольск пришел небольшой сухогрузный теплоход «Хилок». Вечером в воскресенье молодняк из команды теплохода двинулся в клуб посёлка на танцы. Выпили для веселья, а вскоре мореманы, волны по колено, повздорили с не менее ушлыми местными, и в результате тоже вскоре через весь посёлок на руках принесли в больницу матроса с этого самого «Хилка» с несколькими ножевыми ранениями в грудь и живот.
— Почему меня-то? — торопясь по ночной улице за Зоей Гавриловной к больнице и попадая в кромешной темноте то на камень, то в колдобину на щебёночной дороге, недоумевая, спрашивал я. — Что ж я сумею? Я ведь только инженер-авиационщик.
— Фельдшер Анохина в отпуске, зубной техник рожает в Александровске. Больше медиков нет. Вы здесь единственный человек с высшим образованием, у которого от водки не дрожат руки. Человек погибает. Кирилл, вы осознаёте, что вы — русский интеллигент?
Она показала мне, как по локоть размываться в едком, чуть ли не с каустиком, кипятке, налитом в эмалированный таз, и потом в спирте. Это сейчас я вспоминаю ту сумасшедшую по напряжению ночь, как в тумане. А тогда потрясала чёткость работы великолепнейшего универсала-хирурга, бывшего майора медицинской службы, с такой бестолковой операционной сестрой, как начинающий авиационный конструктор Кирилл Августов.
Главврач не изводила меня неизвестными, хотя и несложными названиями хирургических инструментов вроде: «корнцанг, ланцет», иначе я не понял бы, что ей требуется. Тыкала пальцем, толстым от резиновой перчатки цвета слоновой кости, но уже в коричнево-бурых пятнах засохшей крови и ярко-алых капельках свежей, и я ей это требуемое подавал или держал наготове. Растягивал, что было надо, или зажимал. Вскоре она руководила мной взглядом.
С непривычки меня слепил похожий на маленькую летающую тарелку рефлектор над столом с раненым моряком. Страдалец не шевелился, но непрерывно булькал при дыхании гроздьями мелких, как дикий виноград, розовых кровяных пузырей из угла рта. Жутко было от вида ржавых студенистых лепёшек, выпирающих из щелевых отверстий в груди и тоже колеблющихся от дыхательных усилий раненого и подрагивающих от неритмичных толчков его сердца. Вскоре у меня от яркого света начала гореть белая от малосолнечного сахалинского лета кожа на переносице, над бровями и на висках, не защищённая марлевой лицевой повязкой и блиноподобной шапочкой на голове. Бликовали в стеклянных шкафах цилиндрические и прямоугольные банки из полированной нержавейки со стерильной ватой, марлевыми салфетками, шприцами, крючками, но более всего слепили рукояти уже использованных разнообразных инструментов на столике рядом с операционным столом. Стало щипать веки и остро разъедать глаза от непрерывно сочащихся слёз. Как мог, я терпел, не веря себе и ничему.
От железистого запаха чернеющих между внутренностями сгустков свернувшейся крови замутило, куда-то к потолку стало заводить глаза, и я покачнулся, но Зоя Гавриловна, не глядя, даже не поднимая головы, рявкнула на меня: «Не вздумай!», будто палкой огрела вдоль хребта своим окриком, так что я, вздрогнув, похолодел, и моя тошнота от неожиданности тут же улетучилась.
Один раз она деловито обложила меня по-русски оттого, что ей залило очки струйкой ярко-алой крови из надсечённой ударом ножа и порвавшейся артерии толщиной всего лишь в вязальную спицу, когда я захватами развел ножевой разрез в брюшной стенке, чтобы стало удобнее сшивать разваленную печень или что другое. Думаю, что ей самой эти её слова не запомнились, и она очень бы удивилась, если бы
