Книга Я уеду жить в "Свитер" - Анна Никольская

В «Свитере» я больше не появлялась. Во-первых, никто меня туда в последнее время не звал. Маша с Ксюшей теперь вдвоем везде ходят, я не у дел. Во-вторых, у меня и поинтересней сейчас дела имеются, да-да. И в-третьих, я с Мишкой не хотела встречаться. После того моего воскресного звонка и нашей прогулки он что-то себе вообразил, наверное. А я не хочу никого обнадеживать, это нечестно. У меня же Лева есть.

Тема Маринки мной так и не была затронута. Не стану я чужие сплетни слушать, буду слушать собственное сердце. А оно мне говорит, что Лева меня любит больше жизни. Так что не надо грязи, дорогая Ксюша Бесчестных.

Но вообще сейчас речь не обо мне, а о Верке. Вернее, об ее дневнике.

Я не знала, что она, оказывается, ведет дневник. При мне Верка никогда ничего не писала. Обычно она где-то гуляет после школы, а потом валяется на раскладушке и слушает свой рок. Не знаю, когда она уроки делает, если делает вообще.

А в тот раз она его на столе забыла, дневник. Оставила, главное, раскрытым – лежит себе дневничок, читай кто хочет!

Я бы в жизни его не стала читать, если бы не тот случай. Просто когда я увидела Веркин дневник, я сразу все вспомнила. Тот позор, и как я потом два дня рыдала.

Конечно, я не стану никому уподобляться и демонстрировать ее каракули (у Верки почерк, как у курицы, если не хуже) всему классу. Я на это не способна.

А вот прочитать чужой дневник, оказывается, могу.

Я ходила вокруг стола полчаса, наверное, если не больше. Как Фенимор Купер вокруг миски, когда мама ему горяченького положит. Меня терзали сомнения: читать или не читать? Почти как Гамлета. Но это была не совесть, а именно сомнения: просто я боялась прочитать о себе что-то такое, отчего я точно с Веркой не смогу больше жить. Все и так между нами натянуто до предела, до краешка обе наши чаши терпения наполнены.

А потом я решила, что: первое) это знак свыше; второе) лучше горькая правда, чем сомнения с подозрениями; и третье) Верка сама виновата – не надо дневники где попало раскрытыми оставлять.

В общем, уселась я за стол и стала читать. И волосы на моей голове горемычной почти сразу зашевелились. Потому что там было такое, чего я вообразить себе не могла.

Друг мой Кузя

Дневник я начала вести в семь лет, где-то в середине года первого класса. Я тогда обучалась на дому из-за порока сердца, и мне было немножко одиноко. Вот я и завела себе дружка. Звали его Кузя. Знаю, идиотское имя, но, напоминаю, мне на тот момент было семь. Так что.

С Кузей я делилась всеми своими радостями и горестями. Ровно два года он был мне лучшим другом, хранил мои тайны, радовался моим победам и страшно горевал, когда моя черепаха Тортилла упала с балкона четвертого этажа и разбилась насмерть.

А потом я его сожгла, моего Кузю.

И все из-за Верки, из-за кого же еще?

Не знаю, зачем я в тот день взяла Кузю с собой. Уже не помню, да это и не важно. Важно то, что на большой перемене, пока я ходила в столовую, Верка залезла ко мне в рюкзак, намыла там Кузю и без зазрения совести стала читать.

Когда я вернулась с обеда, Верка уже дошла до Кости П. Он учился в нашем третьем классе, и я была в Костю П. влюблена. Никто об этом не знал, ни одна душа живая! Я хранила свою любовь к Косте П. как зеницу ока. Как Кощей Бессмертный иглу в яйце! Это было непростительной ошибкой – принести Кузю в класс, потому что ему-то было о Косте все известно.

А теперь и Верке.

– Отдай! – крикнула я и попыталась выхватить у нее дневник.

Но у меня не вышло. Верка вскочила на парту и стала размахивать Кузей в воздухе.

– Служи! Служи! – командовала мне Верка, как собаке.

– Быстро отдавай! – орала я. От злости и обиды все у меня перед глазами поплыло.

– А что там,? Дневник? – сразу заинтересовались одноклассники.

– Знаете, как его зовут? Ку-у-узя! Вот умора! – сообщила во всеуслышание Верка. – Сейчас я вам тут кое-что прочитаю…

– Не надо, пожалуйста! Отдай!

Я знала, что именно она собиралась прочитать.

– Вот тут, слушайте! Слушаете? «Я лежу в кровати и долго не могу уснуть. Я думаю про Костю П. Представляю его глаза, они такие голубые, как озера! Еще мне нравятся его волосы, что он их не стрижет. У всех мальчиков в нашем классе короткие одинаковые стрижки, а у Кости П. черные локоны. Мне так хочется их понюхать!..» Поню-юхать! – нараспев повторила Верка. – Слушайте, держите меня, а то я сейчас свалюсь отсюда!

Я больше выносить этого не могла. И я сделала ужасную вещь. Я решила убить Верку, и я это сделала. С размаху я ударила ее кулаком по ноге, а потом толкнула изо всех сил – и Верка полетела с парты.

Она упала на пол с каким-то ужасным звуком. Хрясь! Потом оказалось, что при падении она ударилась зубами о спинку стула и выбила целых два.

Я не убила Верку, сами понимаете. И зубы у нее потом зажили, уж не знаю, как там их ей обратно вставили.

Тем вечером после музыкалки я зашла в какой-то незнакомый двор, положила Кузю в урну и подожгла. Он горел вместе с остальным бумажным мусором, странички у него чернели, сворачивались в трубочки, а потом крошились и улетали.

Больше я никогда не записывала свои мысли на бумагу. Никогда. Я пробовала, но каждый раз перед глазами у меня вставал Костя П. Он стоял и краснел и смотрел на меня, как на какую-то прокаженную.

Хорошо, что он через два месяца в другой район переехал.

Филипок

Про Веркину жизнь в Петербурге я из принципа не стала читать. Она меня не касалась, я не имела права о ней даже знать. Поэтому я сразу на середину пролистнула…

Сначала там все шло про тетю Свету. Как неожиданно ее госпитализировали во время гастролей Евгения Олеговича в нашей филармонии. А Верка же в Питере была. Ей еще два дня ничего не сообщали, оказывается. Она не знала, что мамы ее уже нет. А потом, когда узнала, сразу решила сюда лететь, но бабушка ее не отпускала. И Верка тогда стащила карточку с пин-кодом из бабушкиного кошелька, взяла такси и поехала в аэропорт покупать билет. Но как раз в это время позвонил Евгений Олегович и сказал, что тетю Свету привезут в Питер хоронить.