— Я знаю, что ты сейчас подумала, — усмехнулся Лёшик, читая мои мысли. — Не пью я. Не пью. И дело тут не в выпивке.
— А в чём? — я прокручивала разные варианты, потом насмешливо хмыкнула. — Может, ты головой где шибанулся? С лошади упал.
Лёшик тогда работал тренером по конному спорту.
— Я что, совсем идиот? Упал и не помню? — Лёшик покачал головой. Потом замер, словно прислушался к чему-то, и снова посмотрел на меня. — Нет, тут другое.
Лёшик начинал рассказывать так и этак, сбивался, но в целом получилось вот что.
Недалеко от его дома открылся спортивный клуб. Даже вывеску было видно из окна Лёшиковой кухни. Назывался он, правда, «Центр йоги», но вывеска гласила, что, кроме восточных практик, клуб приглашает посетить тренажёрный зал, фитнес и сауну.
— Вроде бы физической нагрузки мне и так хватает, но решил я ещё и в зал походить, покачаться. Форма там, мышцы, то-сё, в общем, нормальный такой посыл. Полгода я пробегал мимо, смотрел, ленился. А тут вот в эту среду вдруг взял себя в руки да и пошёл. Ну, думаю, покачаюсь, а потом и в сауне погреюсь — красота же!
Лёшик обратил внимание: в клубе было несколько залов. Кроме двух обычных помещений, с тренажёрами и плазменными панелями на стенах, на втором этаже находилось вполне сносное фитокафе, а также три зала: «большой зал для медитаций», «средний зал для медитаций», «малый зал для медитаций» и еще несколько дверей с налепленными на них фотографиями смуглого мужика с бородой и в чалме.
— Я поначалу и внимания на всю эту ерунду не обратил. Ну, йоги, что с них взять. На секту похоже. Если люди с ума сходят, то и пусть сходят, меня не касается. Глянул мельком, пока поднимался по лестнице в зал, а после тренировки вообще и думать забыл.
Сауна находилась внизу, рядом с раздевалкой. Лёшик спрятал тренировочные штаны, футболку и бельё в кабинку, запер её на ключ. Потом вспомнил про часы, их тоже нужно было убрать — металл жжётся. Нательный крест висел на серебряной цепочке, пришлось снять и его. Потом Лёшик зашёл в сауну. Больше в ней никого не было — как и обычно в дневное время. Первый заход — пятнадцать минут, потом остыть, душ, второй заход — десять.
Жар разогревал мышцы и немного жёг кожу. В печке, оборудованной посередине парилки, первобытно трещал электрический огонь. Стоял полумрак, тусклая жароустойчивая лампа светила снизу, из-под полка, а вторая, встроенная в печь, — создавала вокруг лёгкое подрагивание. Тишина и насыщенный, как в реакторе, слабый протоновый треск, совершенный покой и полное отсутствие мыслей — вот такой пример национальной аскезы. Способ остановки времени. Через пятнадцать минут Лёшик вышел в комнату для отдыха и опустился на деревянную скамью. На столике стоял пакетированный травяной чай, у стены — кулер с горячей водой. Сделаю-ка я себе чайку, подумал Лёшик и встал со скамьи.
И вдруг услышал близко, за стеной — чей-то глухой и рваный, низкий, какой-то недобрый — смех.
Смеялся человек. Этот смех был как короткая пулемётная очередь, как судорожный выдох, и, оттенённый расслабленным покоем и тишиной, он звучал жутковато.
Лёшик вздрогнул. Смех затих, но только на несколько секунд.
И уже чьё-то другое потустороннее горло разродилось таким же утробным, безликим и бессмысленным звуком. Каждый вздох между приступами смеха отдавался за стеной судорожным свистом. Хохотали не двое, не трое — Лёшик слышал, как целая толпа, лая и кашляя, перекрикивая сама себя, безостановочно хохотала — минуту, две, пять.
Лёшик зашёл в душ, окатился. Выключил воду. Смех не переставал. Он даже усиливался и принимал черты катаклизма.
Лёшику не хотелось смеяться вместе с этими людьми. Ему не было страшно. Умом Лёшик понимал, что в соседнем зале, скорее всего, проводится некая особая медитация. Она могла называться «исцеление смехом» или как-нибудь ещё. Но ум не то чтобы отключился — вместо него не в голове, а где-то в груди или животе, в резонанс со звуками из-за стены, заработало другое, новое чувство, сродни обонянию, не выражаемое словами и не имеющее логики. Голый Лёшик смотрел на пустые деревянные стены предбанника, слушал странные крики, лай, свист, хохот, переходящий в рвотные позывы, и ощущал то ли тревогу, то ли напряжение — вибрация была непонятна, но до оторопи знакома, словно кто-то его звал, и было неясно, откуда. Лёшик потряс головой, подумал: «Морок какой!» — и укрылся в парилке.
Он вышел через десять минут, а смех продолжался. Он трижды облился холодной водой, а беснование за стеной не прекращалось. Оно захватывало всё пространство вокруг, просачиваясь сквозь щели в полу парной, и, хотя там была хорошая звукоизоляция, Лёшик ощущал спиной, как снаружи весь мир судорожно покачивается.
Вдруг откуда-то с самого дна, из подполья, из-под завалов хлама памяти выплыл эпизод — так, не эпизод, случай, нет, даже не случай, а несколько пережитых секунд, из детства. Когда один из соседских Лёшиковых дружков летом на даче поймал в траве лягушку, совсем ещё лягушонка, местные пацаны захотели посмотреть, что у лягушонка внутри. В рот ему засунули тонкую палочку и пропихнули дальше и дальше, так и пропихивали, пока из-под лягушачьего хвоста не начал показываться серый пузырёк. Палочку ослабляли — пузырёк исчезал. Пропихивали дальше — он надувался. Лягушонок не кричал, не плакал. Только издавал странный и почему-то смешной тихий звук, похожий не на «ква», а на «ха-ха». Кто-то из мальчишек захохотал, потом другой, третий — и Лёшик не заметил сам, как тоже смеётся, икая и добирая воздух, пытаясь ослабить спазм в области пупка. Он упал на траву, ему хотелось плакать, негодовать, он понимал, что нужно отобрать, спасти лягушонка, но он ничего не мог поделать ни с собой, ни с этим смехом, внезапно завладевшим всем его телом и сознанием.
Лёшик оттолкнул воспоминание. Стало стыдно и противно. Он открыл кабинку, проверил вещи. Крестик на серебряной цепочке упал на пол, жалобно звякнув. Лёшик поднял его, надел. Нацепил и часы.
Чтобы не слышать дикого гула и пещерного рёва, он в полный голос запел. Запел песню бодрую и, кажется, революционную, фальшивя и заменяя позабытые слова первыми попавшими на ум, ругаясь громко, бесстыже матерясь. Под это пение, почти крик, постепенно перебивающий звуки из-за стены, Лёшик оделся, обулся, сложил вещи. На выходе из раздевалки он почувствовал, что в горле уже першило — саднили распаренные связки.
И вдруг Лёшик прекратил орать. Замолчал и обратил внимание: всё стихло. Не было ни смеха, ни крика, ни кашля. Только наверху, на лестнице, раздавались чьи-то суетливые шаги.
Когда Лёшик дошёл до вестибюля, где был ресепшен — он увидел нескольких людей в синих комбинезонах работников скорой помощи. Рядом стояли суетливые администраторши.
На деревянной скамейке вестибюля лежал человек, с головой укрытый серо-белой простынёй. Ещё двое медиков в комбинезонах зашли в помещение, принесли носилки. Человека в простыне перетащили на них, потянув за края ткани. Человек перекатился неловко и грузно. Простыня сползла с его лица, и Лёшик увидел, что это мертвец.
