В тот миг, когда эта фраза слилась в сердце у Маргарет с волнующими сумерками, появилась миссис Торренс и увела дочку спать.
Почти не заметив ее ухода, Бэзил еще часок посидел на свежем воздухе; он достиг душевного равновесия и не возражал, чтобы зыбкость и неопределенность продлились до завтра.
II
Пятнадцать лет — самый неуловимый возраст; на него невозможно указать пальцем, чтобы объявить: «Я был таким-то и таким-то». Меланхоличный Жак[14]вообще предпочитает на нем не останавливаться; с уверенностью можно сказать только одно: где-то между тринадцатью — границей детства, и семнадцатью, когда удается сойти за взрослого, есть промежуток, в котором юность ежечасно пульсирует между одним миром и другим, бесконечно подталкиваемая вперед, к неизведанному, и тщетно рвущаяся назад, к тому времени, когда все достается бесплатно. Хорошо, что наши сверстники не больше нашего помнят о том, как мы вели себя в ту пору; однако сейчас придется слегка приподнять занавес, чтобы рассмотреть летнее помешательство Бэзила.
Начать с того, что Маргарет Торренс в порыве идеализма, от которого не застрахована ни одна прозаическая девушка, пришла к восторженному заключению, что Бэзил — верх совершенства. Ее подружки, которые весь год учились принимать слова на веру, а сейчас на время лишились четкого предмета веры, восприняли это как факт. Бэзил в одночасье сделался легендой. Когда девушки сталкивались с ним на улице, его провожали взрывы смешков, но он ровным счетом ничего не подозревал.
Как-то вечером, после ужина, через неделю после приезда, они с Рипли Бакнером отправились к Имоджен Биссел; у той собиралась компания. Когда они шли по дорожке к веранде дома, Маргарет и две ее подруги сбились в кучку, лихорадочно зашептались и с нечленораздельными криками стали носиться по саду; эту необъяснимую выходку остановило только прибытие Глэдис ван Шеллингер, которую мать с нежностью и помпой доставила в лимузине.
Все они успели отвыкнуть друг от друга. Те, кто учился в Новой Англии, ощущали некоторое превосходство, которое, впрочем, полностью уравновешивалось тем обстоятельством, что они, как ни прискорбно, упустили из виду романтические истории, ссоры, авантюры и приступы ревности, случившиеся в их отсутствие.
Поев, как водится, мороженого ровно в девять вечера, они расселись на теплых каменных ступенях, втайне теряясь между детским поддразниванием и юношеским флиртом. Еще в прошлом году мальчики гоняли бы по двору на велосипедах; сейчас они выжидали.
Все, от самых невзрачных девушек до самых застенчивых юношей, знали, что будет дальше; они уже начали переносить на других романтику летних вечеров, глубоко и сладостно бередившую их чувства. Прерывистое многоголосие их болтовни резало слух миссис Биссел, которая читала подле распахнутого окна.
— Нет, осторожней. Сломаешь. Бэзил!
— Рипли-и-и!
— Уже сломал!
Хохот.
—…и Лунный залив
Растревожили голоса…
— А ты видел…
— Конни, прекрати… хватит! Щекотно. Ну, берегись! Смех.
— Махнем завтра на озеро?
— Я в пятницу.
— Элвуд объявился.
— В самом деле?
— «…сердце разбила мне…»
— Сейчас получишь!
— Сам получишь!
Под пение Джо Гормана Бэзил устроился рядом с Рипли на балюстраде. Сам он всю жизнь переживал, что не способен петь так, «чтобы у людей не вяли уши», и теперь вдруг зауважал Джо Гормана, перенеся на его личность волнующую чистоту звуков, уверенно прорезавших темный воздух.
— Ну, берегись!
Они вызвали в памяти у Бэзила другой, более захватывающий вечер и совсем других девушек — далеких и чарующих. К его сожалению, голос умолк и в деловитой тишине начались перемещения: назревала извечная игра «на откровенность».
— Какой твой любимый цвет, Билл?
— Зеленый, — подсказывают рядом.
— Ш-ш-ш! Пускай сам скажет!
Билл выдавливает:
— Синий.
— Любимое женское имя?
— Мэри, — отвечает Билл.
— Мэри Хаупт! Билл втюрился в Мэри Хаупт!
Эта косенькая девушка была пресловутым воплощением непривлекательности.
— Кого бы тебе хотелось поцеловать?
— Маму.
— Нет, так не пойдет: какую девочку?
В темноте повисла пауза, которую пронзил смешок.
— Никакую.
— Так нечестно. Ты вылетаешь! Маргарет, твоя очередь.
— Только по-честному, Маргарет.
Она отвечала по-честному, и в следующий миг Бэзил с изумлением уставился вниз со своего наблюдательного пункта: он услышал, что нравится ей больше всех.
— Да-а-а уж! — скептически воскликнул он. — Да-а-а! А Хьюберт Блэр как же?
Они с Рипли Бакнером возобновили привычную толкотню локтями — и вскоре оба свалились с перил. Теперь под пыткой игры оказалось тщательно оберегаемое сердце Глэдис ван Шеллингер.
— Какой твой любимый вид спорта?
— Крокет.
Это признание было встречено легкими ухмылками.
— Самый симпатичный мальчик?
— Тэрстон Колер.
Разочарованный шепоток.
— Откуда такой?
— Из Новой Англии.
Она явно увиливала.
— А здесь кто тебе больше всех нравится?
Глэдис заколебалась.
— Бэзил, — в конце концов решилась она.
Лица, воздетые к балюстраде, вмиг лишились изрядной доли лукавства и смешливости. Бэзил отделался своим «Да-а-а уж! Конечно! Да-а-а уж!». Но его согревало приятное чувство одобрения — уже знакомое удовольствие.
Место Глэдис заняла Имоджен Биссел, миниатюрная красавица-брюнетка, которая в их компании пользовалась самым большим успехом. Инквизиторам надоело выяснять гастрономические предпочтения — первый же вопрос попал прямо в точку:
