изучение географии и топонимики Восточной Канады; кроме того, он дал этой стране название. Ирокезы, к которым он обращался, часто использовали слово «Канада» (оказалось, что на их языке оно означало «деревня»), и через Картье это название попало к европейским картографам. До конца XVI в. мореплаватели обычно говорили о «Новой Земле»[82], или Канаде, как о месте торговли и рыбной ловли.
Однако за исключением рыбной ловли и китобойного промысла время для основных вложений в освоение ресурсов Нового Света было неподходящее. Поэтому на протяжении последующих пятидесяти лет покой аборигенных племен, живших вдоль залива Св. Лаврентия, нарушался только рыбаками и китобоями, которые с радостью использовали возможность получить некоторую дополнительную выгоду от приобретения небольшого количества мехов у индейцев, посещавших побережье в летний период.
Вдоль южного побережья Новой Шотландии рыбаки в основном солили треску на кораблях, поэтому их контакты с индейцами племени микмаков — если они вообще имели место — были незначительны. Севернее способ ловли рыбы был иным. На побережье Ньюфаундленда, в частности на полуострове Авалон, в удобных заливах, в которых нередко размещались летние стоянки беотуков, были организованы места для сушки рыбы. В начале XVI в. рыболовы были не слишком заинтересованы в торговле с индейцами. Беотуки не жаловали рыболовов, поскольку те занимали привычные места их стоянок и уничтожали окрестные леса при расчистке земли и необдуманных поджогах. В свою очередь, рыболовам не нравилось, что зимой беотуки часто грабили места сушки рыбы, чтобы раздобыть гвозди и прочий металлический лом. Поэтому отношения племени беотуков с европейскими рыбаками с самого начала не задались. В ходе последующих распрей беотуки серьезно пострадали, и к началу XIX в. они оказались одной из немногих групп аборигенов Канады, которые были полностью истреблены.
Во второй половине XVI в. экономический климат в Европе изменился; новые условия привели к бурному развитию торговли мехами как главной отрасли экономики. Начиная примерно с середины столетия в Европе вошел в моду фетр, вытеснить который в середине XIX в. смогли лишь шелковые шляпы. Изготовителям таких головных уборов требовался только бобровый мех, который они состригали со шкурок, а кожу выбрасывали. Наиболее ценный и долговечный фетр производился из внутренней прослойки состриженного меха или из подшерстка. К XVI в. на территории Западной Европы бобр был практически уничтожен, однако в Северной Америке он водился в изобилии, а получить его можно было относительно дешево.
У индейцев приобретались два вида бобрового меха — бобровая рубаха, именуемая по-французски «жирный бобр», и так называемый «пергамент», или «сухой бобр». В XVI в. только русские умели удалять длинный остевой волос из «пергаментных» бобровых шкурок, чтобы затем подшерсток можно было отделить от самой шкурки. Однако пересылка «пергамента» в Россию для обработки существенно повышала стоимость изготовления фетра. В то же время бобровые рубахи были поношенными, их уже некоторое время использовали индейцы в качестве зимней одежды. В процессе носки меха ворсом внутрь, а также выскабливания и натирания меха костным мозгом животных для его смазывания и смягчения аборигенные народы изнашивали остевой волос. Тогда подшерсток легче отделялся от кожи, и это означало, что западноевропейские производители фетра могли сами обработать такой мех. В результате в XVI–XVII вв. бобровые рубахи стали более востребованными. Для индейцев это означало выгодный торговый обмен; действительно, в 1634 г. отец Поль Ле Жён, глава иезуитской миссии в Квебеке, отмечал, что индейцы монтанье полагали, что страсть европейцев к бобровым шкуркам была безрассудно расточительной:
«Дикари говорят, что этот зверь является излюбленным объектом промысла у французов, англичан и басков — одним словом, у европейцев. Я слышал, как мой [индейский] друг однажды в шутку сказал: “Бобр дает все чрезвычайно хорошо; он делает котлы, топоры, клинки, ножи, хлеб; короче говоря, он делает всё“[83]. Он посмеивался над нами, европейцами, до такой степени обожающими шкурки этих животных и соперничающими за обладание ими; мой друг однажды сказал мне, демонстрируя прекрасный нож: “У англичан совершенно нет рассудка; они отдали нам двадцать таких ножей за одну бобровую шкурку“».
При передаче этой речи отец Ле Жён, без сомнения, допустил некоторые вольности, чтобы заострить внимание на поведении европейских торговцев, однако ясно, что поначалу торговля была очень выгодна для аборигенных народов. К несчастью для них, это продолжалось недолго. К концу XVIII в. западноевропейские производители фетра узнали русский секрет, и наиболее предпочтительной разновидностью меха стал бобровый «пергамент», поскольку он был более высокого качества по сравнению с поношенной бобровой рубахой. К середине XIX в. спрос на эти рубахи очень сильно упал, так что индейским трапперам приходилось ловить больше бобров в обмен на европейские товары.
Пока этот вид торговли существовал, развитый рынок бобровых мехов имел и другие последствия. Впервые европейские коммерсанты смогли специализироваться на мехоторговле, так что к 1580-м гг. она прекратила быть в значительной степени лишь подспорьем для рыбной ловли и китобойного промысла. Такие изменения привели в движение новые экономические силы, под влиянием которых на протяжении последующих двух веков мехоторговля распространилась по всему континенту, сокрушая по пути устоявшиеся порядки индейской Канады.
Ключевая проблема всего пушного промысла изначально заключалась в высокой цене транспортировки мехов из-за огромных расстояний между Канадой и европейскими рынками. Это побуждало купцов к попыткам монополизировать торговлю, чтобы установить наиболее выгодные для себя цены и в то же время обеспечить доставку достаточного количества мехов для поддержания коммерческого успеха. В 1588 г. король Франции пожаловал первую торговую монополию в Канаде Жаку Ноэлю[84]. Другие французские купцы немедленно оспорили это, и Корона поспешно отобрала данную привилегию. Однако это был только первый эпизод в борьбе, длившейся на протяжении всего столетия. В лучшем случае купцам удавалось добиться монополий только на короткий промежуток времени, пока они не были успешно оспорены их соотечественниками или иностранными торговцами.
Коренные жители Канады отвечали тем же. По мере становления на их территории регулярных торговых связей торговли среди аборигенов быстро появились маклеры, или посредники. Эти предприниматели контролировали передвижение мехов и европейских товаров между торговыми факториями и индейскими племенами, жившими в отдаленных внутренних районах и поставлявшими большие объемы пушнины. Как и прочие торговцы по всему миру, посредники из среды индейцев резко поднимали цены на все предметы потребления, которыми они располагали. Они ревниво охраняли свои прибыльные торговые маршруты, предотвращая доступ к ним всех остальных туземцев, не имевших от них разрешения на проход по этим маршрутам; такое разрешение предоставлялось весьма неохотно и обычно только после уплаты очень высоких комиссионных.
И индейцы, и европейцы одинаково боролись за экономический контроль. В действительности же именно эта неустойчивость явилась одной из движущих сил расширения сферы торговли
