и отец, и малыши, и я. А Марина знала, наверно, эту сказку наизусть, как я стихи Пушкина. Она часто поднимала глаза от страницы и рассказывала не читая, но в нужном месте переворачивала ту страницу.
Она кончила читать, а мне ещё захотелось послушать. И малыши тоже запросили:
— Ещё, ещё.
А Маринин отец улыбался в своём кресле.
Но Марина закрыла книжку и поставила на стол блюдце с лёденцами.
Все стали есть леденцы и рассказывать про какого-то Мишку. Мишка бил всех во дворе.
— И меня бил, — сказала одна девочка.
— И меня тоже бил, — сказала другая.
— Он говорит, ещё Коле с Вадиком дам и хозяином двора стану.
Я хотел вмешаться в разговор, сказать что-нибудь, чтобы не сидеть так и не молчать, и теперь я обрадовался.
— Покажите мне его, вашего Мишку, — сказал я, — он меня запомнит.
Но малыши ничего не ответили. Только Марина молча на меня посмотрела.
— Понравилась сказка? — спросила она, когда малыши пошли одеваться.
— Очень, — сказал я.
Я вышел вместе со всеми. Первая девочка побежала вниз, но вдруг вернулась назад.
— Там Мишка, — сказала она и спряталась за мою спину.
И другие тоже спрятались за мою спину.
Я вышел во двор и увидел Мишку. Это был такой же малыш. Он держал игрушечный пистолет, стреляющий громко пистонами.
— Это ты — Мишка? — спросил я его грозно.
— А чего они меня не берут, — сказал он.
— Не берут, — значит, так надо. А ты их охраняй, понял? Охраняй и оберегай. Я скоро приду, проверю.
Пока я разговаривал с Мишкой, девочки убежали на свою лестницу. Они смотрели на нас в окно.
А в другое окно со своей лестницы на нас смотрела Марина.
— Будь здоров, — сказал я Мишке и протянул ему руку. И он протянул мне свою.
А про папу я так и не узнал.
* * *
На перемене меня отвёл в сторону Носов.
— Слушай, — и он внимательно посмотрел на меня.
Я сразу почувствовал, о чём он меня сейчас спросит. Сделал вид, что и не подозреваю, а на самом деле уже подготовился.
— Слушай, — спросил он, — ты не сын того Карамзина?
— Что ты, — сказал я, делая вид, что и дальше не понимаю, — тот Карамзин жил в прошлом веке. Я точно знаю, он ещё «Бедную Лизу» написал.
Я всегда так сбиваю спрашивающих. Я говорил спокойно, но у меня задрожали от волнения руки — вдруг он поймёт всё сейчас. Или, может быть, всё уже знает. Знает, а спрашивает просто для подтверждения.
Носов удивлённо посмотрел на меня и спросил:
— В каком веке? Я тебя про Карамзина спрашиваю, который артист. Видел афиши: артист Карамзин в маске.
— Артист? — сказал я и сам почувствовал, какой притворный у меня голос. — Он дальний родственник. Раз даже в гости к нам приходил.
Но Носов, видимо, ничего не почувствовал, потому что обрадовался.
— Я же говорил, что не сын, — засмеялся он, — говорил же им. Подслушают, а о чём, и сами не знают, — добавил он про кого-то.
Я не стал спрашивать, про кого, хоть мне это было и интересно.
— А то тебя быстро бы приняли. Дали бы новое поручение — пригласить на сбор отца. Встреча с заслуженным артистом.
«С народным», — чуть не поправил я.
— На сборе бы при отце торжественно приняли. А у тебя отец кто? — спросил он. — Военный?
— Пусконаладчик.
— Ясно, — сказал Носов обрадованно. — Я же говорил. И он от меня отошёл.
* * *
На последнем уроке я сделал страшную ошибку.
Четвериков получил пятёрку по физкультуре, а я забыл поставить её в ведомость. И отдал свою ведомость Помещикову. А он отнёс её после уроков в пионерскую комнату.
По дороге из школы я вдруг вспомнил о четвериковской пятёрке и побежал назад. Но в нашем классе, конечно, никого не было, двери были заперты, а внутри стояли рядами пустые тихие парты.
На всякий случай я постоял около пионерской комнаты. В комнату входили, а потом выходили взрослые пионеры из седьмых классов, и каждый подозрительно меня оглядывал. А я сразу отворачивался, будто стою здесь случайно.
И я всё боялся, что кто-нибудь скажет мне:
— Какое ты право имеешь стоять около пионерской комнаты?
Носов вчера мне сказал:
— Скоро примем тебя, готовься. Учи торжественное обещание.
А сегодня я сделал такую страшную ошибку.
«Теперь я пропал, — подумал я про себя. — Вот это уж я пропал».
Вечером начнут считать пятёрки по всей школе и обнаружат, что одной не хватает. У Помещикова в ведомости стоит, а в моей — нет.
— Чья эта ведомость? — спросят.
— Карамзина.
— Какого Карамзина? Того, что в пионеры не может вступить? И в прежних школах, наверно, он ошибался, поэтому его и не приняли. Невнимательный, — скажут, — рано его принимать. Пусть так походит, без галстука.
А мы как раз собирались идти покупать галстук. Папа, мама, тётя и я.
Пришлось бы этот галстук спрятать подальше в шкаф, чтоб не задавали лишних вопросов.
А может быть, не заметят, не заметят, что пятёрки нет. Я бы утром сам Помещикову сказал. И он бы потихонечку её подставил. Четверикову тоже нельзя говорить. У него пятёрок и так мало, а я тут теряю их.
— Что плохо ешь? — спросили меня мама и тётя Розалия.
— Я хорошо ем, — сказал я и стал глотать изо всей силы суп, но никак он не проглатывался.
Потом, когда они вышли из номера, я выплеснул суп в туалет.
Ночью мне снилась атомная война. Часто она мне снится. Почему, я и не знаю даже. Ведь я не видел её никогда. Вдруг стало светло и жарко, как под прожектором. И люди, идущие по улице, упали на асфальт, кто где шёл. А усатый швейцар, который всегда стоит у входа в гостиницу, залез на столб…
Я пришёл в школу рано, первым в классе. И всё утро ждал Помещикова.
— Это ерунда на маргарине, — сказал Помещиков, — и не такие ошибки я делал.
— Пойдём, исправим, — попросили.
Мы пошли на другой этаж и остановились около седьмого класса.
— Ты туда не входи, — сказал Помещиков, — в этом классе одни девчонки. Затащат в класс — и давай щекотать.
— Позовите Пчёлкину! — крикнул он издалека в открытую дверь.
Вышла Пчёлкина.
— Пчёлкина, он пятёрку вчера забыл поставить, — показал на меня Помещиков.
— Себе забыл, что ли?
— Четверикову. С нашей колонки. Мне поручили, а я забыл.
— Отличнику, что ли?
— Четвериков-то? — удивился Помещиков. — Отличник наоборот.
— Чего вам надо? — разозлилась вдруг Пчёлкина. — Хотите — ищите свои ведомости, я их сдала.
И она
