с красными бантами, летом он пил чай на дачной веранде, ругая комаров, а потом засыпал в гамаке, уронив на лицо газету. Лёва даже разглядел в сиреневой тени гамака спящего золотистого щенка с мокрым носом. Это была Лёвина жизнь. Должна была быть. Странно, но он не ощутил никакой зависти. Не осталось и злобы – ничего, кроме брезгливого равнодушия.
Лёва перестроился в левый ряд, остановился под стрелкой. Уже был слышен раскатистый, как дальняя гроза, рёв двигателей. Сзади щёлкнуло, Лёва повернулся и увидел, что пассажир, распахнув дверь, выскочил на асфальт. Он зацепился пиджаком, дёрнул, ткань треснула. Лёва хотел что-то крикнуть, но в этот момент справа локомотивом пронеслась какая-та громада, с хрустом сметя дверь и человека. Лёва отпрянул, больно ударившись затылком, а после замер, тупо глядя на вырванные с мясом петли и в проём, где только что была дверь его «тороса».
В полиции кофе оказался даже хуже, чем у китайцев. Лёва, уткнув лоб в ладонь, глотал тёплую горечь с привкусом мокрого картона и читал свои показания. Дочитал, расписался.
– И ещё вот здесь. И число. – Лейтенант с усталым лицом, похожий на пожилого сенбернара, сгрёб листы, сложил в папку: – Курева нет? – Извиняясь, добавил, – Кончились, а тут хрен купишь…
Лёва вытащил тощую пачку, вытряс плоскую, кривую сигаретину. Полицейский аккуратно расправил её, откинулся на хлипком стуле, спросил, улыбаясь:
– Контрабандные… Из Мексики?
– Коста-Рика.
– Да-а… Вот так-то, брат. Едешь вроде как на конференцию, а после тебя с асфальта соскребают…
– Какую конференцию? – непроизвольно спросил Лёва, морщась и пальцами массируя висок.
Лейтенант раскрыл папку. Лёва увидел билет, бордовый паспорт, бумаги, какой-то буклет.
– Да вот. Лас-Вегас. Международная конференция по управлению людскими ресурсами, с пятого по девятое.
Лёва резко подался вперёд, не спрашивая, взял со стола паспорт. Раскрыл.
…Алтухов Сергей Игнатьевич, выдан ОВИР № 4, г. Санкт-Петербург.
Снаружи совсем рассвело. Лейтенант расстегнул воротник рубахи и с удовольствием затянулся. Клацнул армейской зажигалкой, поиграл в ладони, сунул в карман.
– К метро подбросить? Я в Квинс еду.
– В Квинс… – рассеянно повторил Лёва, отрицательно мотнул головой.
Лейтенант кивнул и косолапо зашагал на стоянку. Сверху, надсадно ревя, пронёсся «боинг». Лёва задрал голову, удалось разглядеть блёклое китовье брюхо, промелькнули неуклюжие шасси, похожие на детские боты. Жарко пахнуло копотью и нагретым металлом. «Боинг», плавя турбинами воздух, задрал нос и резко стал набирать высоту. Лёва застыл, провожая взглядом самолёт, он бледнел, таял и уже превратился в маленький прозрачный крестик. От устрашающей мощи не осталось и следа, из неба доносился лишь ворчливый звук, словно кто-то бродил по жестяной крыше. Потом стих и он. Стало слышно, как зудит проснувшаяся мошкара.
Недавно прошёл дождь, на тёмных листьях висели крупные капли, от сырого асфальта тянуло свежестью. Лёва потрогал листья, после провёл мокрой ладонью по лицу. Осторожно ступая, будто боясь упустить какую-то важную мысль, он побрёл вдоль бетонной стены, ограждающей взлётное поле. Небо посветлело, пепельная бледность перетекла в голубое, по голубому разливался розовый отсвет. Самого солнца Лёва не видел, восток загораживала бетонная стена, но высокие верхушки мокрых кустов вдруг вспыхнув, заблестели, а по площади протянулись тощие длинные тени. К дальней остановке, сияя хромированным боком, подкатил двухъярусный пустой автобус. Шумно выдохнув, распахнул двери. Лёва остановился. Вытянул сигарету, долго разминал её, разглядывая ослепительную полоску рассвета, ртутью перечеркнувшую верхний ярус стёкол автобуса. Потом, будто что-то решив, сунул сигарету обратно в пачку, огляделся.
Увидев урну, он смял пачку, бросил тугой комок в урну и направился к автобусной остановке.
Богемская рапсодия
1
Монотипия? – переспросил я и распахнул окно. Внизу, на теневой стороне Амстердам-авеню выгружали рояль, мрачно торжественный, похожий на роскошный гроб. Я уже в десятый раз пожалел, что не остановился в отеле. Хью со скукой разглядывал свои босые ноги. Он сидел в майке и пёстрых трусах с орнаментом из рождественских ёлок. В окно тянуло июльской духотой, асфальтом и подгоревшими сосисками. Жара казалась материальной, я чувствовал, как рубаха постепенно прилипает к спине. С отвращением завязывая галстук, я вежливо объяснил Хью, что такое монотипия, в чём преимущества акриловой монотипии перед масляной, как надо готовить холст, что лучше использовать для клише – металл или пластик. Хью уныло кивал лобастой головой с симметричными залысинами. Из-за его плеча на меня строго взирал Солженицын, вырезанный из какого-то журнала. Рядом был прикноплен Чехов, а выше всех – Лев Толстой, похожий на деревенского Зевса. Хью писал диссертацию по «Войне и Миру» его русский был почти безупречен, что я отчасти считал и своей заслугой. Особенно в разговорной, идиоматической области. Познакомились мы лет десять назад, когда он защищал диплом на русской кафедре Нью-Йоркского университета. Я тогда привёз в Сохо свою первую выставку.
– Ну так может всё-таки… – для очистки совести спросил я.
Хью молча пошевелил большими пальцами ног.
Я вытащил бумажник. Пересчитал наличные, проверил карточки, визитки. Раскрыл приглашение: «Агора-Галери» Брум-стрит, 65.
– Брум-стрит – это Виллидж? – спросил я.
– Челси… Ты ж на такси?
Я кивнул.
– Ключ не забудь. Я спать буду. Сначала работать, потом спать. А не шляться ночью и вести богемскую жизнь.
– Богемную, – по привычке поправил его я. – Богемский – это хрусталь. Из бывшей ЧССР. Сунул ключ в карман пиджака, хлопнул дверью. Дожидаться лифта не стал, допотопный монстр скрипел где-то в районе пятого. Прыгая через две ступеньки, шумно понёсся вниз. На площадке второго чуть не сбил девицу. Она уронила пакет, из которого с весёлым стуком выкатились зелёные яблоки. Мы вместе стали собирать.
– Вы не знаете Мак-Милан, Мэгги… старушка такая… старенькая?
– Старенькая? А вы её внучка? – пошутил я. – Нет, – девица отчего-то смутилась и покраснела. Южный акцент – Теннесси или Алабама, фермерский загар, выгоревшая до белизны коса – она мало чем отличалась от наших румяных селянок или ядрёных хохлушек.
– Конечно, знаю. Мак-Милан, а то! – Я рассмеялся, настроение у меня было превосходное, хотелось дурачиться и шутить. – К ней как раз племянник приехал. Хью зовут, из Бостона. Шестой этаж, квартира тридцать один.
2
Лу Паркер оказалась тощезадой художницей с цыганскими бровями и родинкой, размером с изюмину, на правой щеке. Я направился прямиком в бар.
Монотипии, объединённые в серию с неясным названием «Вагинальные кружева» напоминали подмокшие и заплесневелые крышки кадушек, в каких солят огурцы. Одинаково круглые доски полуметрового диаметра висели на одной высоте и с равными интервалами. Каким образом Лу удалось наклепать две дюжины таких близнецов и при этом не свихнуться, я не понял.
Публика
