высокие колонны, купидоны в тёмных нишах, античные вазы с исполинскими цветами траурных тонов. Над стойкой портье часы ратушного размера показывали ровно полтретьего.
Швейцар в малиновом сюртуке с адмиральскими аксельбантами и усами важно погрузил два чемодана в багажник, раскрыл заднюю дверь. Пассажир замешкался, суетливо роясь по карманам, нашёл две скомканных бумажки, расправил, протянул. Швейцар снисходительно кивнул, наклонился и басовито обратился к Лёве:
– Аэропорт Кеннеди!
Лёва выскочил на пустой Бродвей, светофор, как по команде, зажёгся зелёным. Лёва приоткрыл окно, дал газ и с нарастающим удовольствием погнал на юг, глядя, как впереди, по мере его приближения на всех перекрёстках красные огни сменялись зелёными.
Наступило самое глухое время, казалось, что Лёвин яично-жёлтый «торос» – последняя особь сгинувшего племени автомобилей в городе. Лёва пощёлкал кнопками радио, благодушный голос хриплой трубы устало заполнил салон. Чуть приглушив звук, Лёва глянул в зеркало. Пассажир копался в карманах, доставал билеты, разглядывал какие-то бумаги, шевеля губами. Прятал обратно, качал головой, доставал снова и перекладывал в другой карман. Потом вдруг замер, уставился в окно. Там проносился тёмный Гарлем. На Сто двадцать пятой лихо, почти не сбрасывая газа, Лёва вписался в правый поворот, дорога понеслась под горку, а после сразу подскочила и вылетела на Трайборо-бридж. Манхэттен остался позади. Пассажир завозился, крутя головой, с высоты моста вид открывался действительно внушительный: чёрные силуэты небоскрёбов вставали из густого мрака неподвижной воды и втыкались в тёмно-бордовое небо. Пассажир вытащил телефон, сделал несколько снимков. (Лёва усмехнулся: «Как дитя, честное слово, – тут профессиональная камера со штативом нужна, а он со своей мыльницей!») Потом набрал номер и начал взволнованным полушёпотом кому-то что-то говорить, жестикулируя и дёргая себя за мочку уха. У какого-то знакомого, кажется, в Калифорнии, была такая же дурацкая привычка, Лёва не мог вспомнить, именно у кого, вспомнилось лишь раздражение. Он благодушно подумал, что и у него наверняка есть некая дурацкая привычка, он мысленно перебрал варианты, но ничего примечательного не обнаружил. Пассажир вдруг зашёлся высоким бабьим смехом, откинулся на спинку и простонал: «Ну ты даёшь!» Лёва приглушил приёмник, разговоры клиентов подслушивать было неловко, но порой очень занятно. А уж русских – занятно вдвойне.
– Да не, кисуль, я не играл в Вегасе, мы там четыре дня были. Я тур в Долину Смерти взял, фоты покажу – рухнешь. Представь – пустыня красная и столбы до небес… Не столы, столбы! Колонны такие, огромные. Очень впечатляет… Куда? Не, в каньон нет. Ну я там был в прошлый раз. Чего там смотреть? Ну, провал, внизу речка. Не, в каньон… Алё! Алё? – Пассажир потряс телефон и громко крикнул: – Всё, Ликусь, у меня батарейке капут, до встречи! Обымаю!
Лёвино сердце упало, он пытался вдохнуть и не мог. Он сжал кулаки, баранка прогнулась и скрипнула. Пассажир аккуратно убрал телефон во внутренний карман и принялся глазеть в окно. У Лёвы заломило затылок, из-за приступа боли он машинально вдавил педаль газа в пол. На спидометре стрелка подползла к сотне, они уже давно неслись по двадцать пятому шоссе. Лёва пристально вглядывался в зеркало. После, не поворачиваясь, приоткрыл окошко в перегородке и ласково позвал:
– Серёжа. – В зеркале он ясно увидел, как пассажир испуганно дёрнулся и уставился ему в затылок. – Ну, здравствуй, – ухмыляясь, проговорил Лёва, – здравствуй, Серёжа.
Пассажир, растерянный и бледный, пожевал губами, наконец выговорил:
– А мы знакомы?
Теперь Лёва почти точно узнал и тот тенорок, и смазливое лицо, обвисшее изрядно за тридцать лет.
– Да-а, обтрепался ты. Лысый совсем, Серёжа, – с мрачным злорадством проговорил Лёва.
– Позвольте, как вы… – театральным тенором вскрикнул пассажир.
– Заткнись, вошь цветная! Он меня по шурику на ход на четыре годка замастырил, а сейчас кипешится тут бобром, сучонок, – в диком блатном кураже прорычал Лёва через плечо. Он с удивлением обнаружил, что за тридцать лет не забылось ничего. Пассажир разевал рот, получались одни междометия. За окном проплывал расцвеченный жёлтыми огнями стадион «Шеа», где в шестьдесят четвёртом играли «Битлз».
– Я не понимаю, о чём вообще…
– Да мне мусорок твою телегу показывал. С подписью, всё чин-чинарём, Серёжа.
– Какую телегу, в конце концов, чёрт побери? – пассажир вскрикнул, сорвавшись на фальцет.
– Заяву твою, стукач поганый! Донос! Пассажир застыл. – Вспомнил, мразь гэбэшная, – с угрозой процедил таксист. – Вот и пришло времечко поквитаться. Я этого, считай, тридцать лет ждал. Серёжа.
Серёжа сидел с прямой спиной, в ужасе раскрыв глаза.
– Сейчас мы на Атлантик-авеню свернём, там лесок, за ним болотце, – Лёва медленно достал из бардачка двенадцатидюймовую отвёртку. Сталь тускло блеснула, пассажир, не отрываясь, глядел на острое жало.
– Послушайте, – пассажир сипло проговорил, припав лицом к оконцу в перегородке, – послушайте, это ж безумие, бред. Вас поймают, арестуют.
Лёва хмыкнул:
– Было это. Не привыкать.
– Ну, послушайте же! Вы! У меня не было выхода, меня самого на первом курсе… а у меня мама… они шантажировали… мама больная… – пассажир говорил всё быстрее, запинаясь и странно растягивая слова, будто паясничал. И вдруг зарыдал.
До аэропорта оставалось мили три, уже пошли какие-то низкие ангары с силуэтами локаторов и антенн, впереди замерцали цепочки ультрамариновых посадочных огней.
Пассажир рыдал с детским самозабвением, громко всхлипывая и заикаясь:
– Вы… что же думаете!? Вы… Они там… думаете, шутят?
Он размазывал слёзы, шмыгая носом и елозя красной щекой по грязному плексиглазу перегородки. Потом, внезапно замолчав, откинулся назад и закрыл лицо ладонями, словно играл в прятки.
Проскочили указатели терминалов. Лёва сбросил скорость. Мокрая рубаха прилипла к спине, он зябко поёжился. Хотелось спать, хотелось кофе, страшно хотелось лежать на спине с закрытыми глазами и не думать ни о чём. Как тогда, в Италии. Качаться на волнах. Не думать. Неподвижный Серёжа был похож на мумию, меж ладоней торчал острый кончик носа. Лёва вспомнил, как Сомов с двумя приятелями подкараулил его в Девятинском, как Лика кричала, висла на руках и только мешала, а Лёва отметелил всю компанию за милую душу и, кажется, сломал нос Сомову. Досталось и Лёве, после он сидел на краю ванны, Лика, всхлипывала, но по-докторски ловко манипулировала ватой и бинтами и ещё какой-то жгучей гадостью, а Лёва пытался шутить, по-французски картавя разбитыми губами, чувствуя, как дуля на скуле наливается и пульсирует жаром.
Пассажир икнул. Лёва устало взглянул в зеркало. Сзади сидел тощий плешивый человек, который украл его жизнь. Ничтожный и жалкий, он украл его женщину, он ездил на гастроли, гордо надевал смокинг и важно кланялся в шумный зал, дети в Шереметьево кричали ему «Папа!»
из-за загородки, когда он махал им пёстрыми свёртками
