ты говоришь, – мрачно отозвался Лёва, давя на газ, подрезая «миату» и влетая в гулкий туннель под Ист-Ривер.
– Как же справиться с бедой? Как не опустить руки? Как не потерять веру в себя? В Бога?
– Ребром вопрос ставишь, мужик! – Лёва бодро согласился, щурясь от мелькающих жёлтых фонарей. Туннели под водой настораживали его, он подозрительно косился на мокрые потёки на провисшем потолке, на сизый от копоти кафель.
– …её историю. У Моники умер отец, она потеряла работу, лишилась крова, стала бездомной. Казалось, что жизнь закончилась. Однажды она сидела в парке и наблюдала за белкой. Белка собирала орехи на зиму. Искала и прятала в дупло. И Моника сказала: «Если уж белка не падает духом на пороге студёной зимы, отчего я сдалась?» И с этого момента жизнь её переменилась. Моника взяла судьбу в свои руки, она устроилась на химкомбинат, стала посещать Библейские беседы при своей церкви. Там она познакомилась с Чаком, а через год они…
– Уроды! – Лёва лениво переключил станцию. Здесь Сантана накручивал тягучее соло, бесконечное как цыганская сказка, задорно рассыпаясь трескучими бонгами и маракасами.
«Взяла Моника судьбу в свои руки, ухватила Чака за рога…» – у Лёвы давно уже появилось странное ощущение, что он прожил какую-то чужую жизнь, не свою, словно впопыхах запрыгнул не в тот поезд. И вовсе не потому, что эта жизнь оказалась трудной или несчастной, наоборот, всё сложилось не так уж скверно, жил он вполне безмятежно, многие из соотечественников наверняка бы позавидовали. Лёву смущал глагол «жить». Допросы, суд, отсидка, возвращение в Москву, эмиграция – все эти годы казались ему вязким потоком, в котором он плыл, беспечно дрейфовал. Словно настоящая жизнь дожидалась где-то за поворотом и о начале которой будет объявлено особо, объявлено торжественно, с трубами и небольшим, но со вкусом поставленным фейерверком. И уж тогда всё сложится по-настоящему.
– Лио! Ты что – заснул!?
Лёва вздрогнул, включил микрофон:
– Рози, что-то я тут и вправду размечтался…
– Блондинки русские снились?
– С этими покончено раз и навсегда.
– Ты на Лонг-Айленд? Вызов примешь?
– Сейчас клиента доставлю, дай минут десять. Адрес диктуй.
Стемнело сразу, на Квинсборо-бридж попали в безнадёжную пробку, встречный поток, нагло слепя фарами, весело уносился с Манхэттена. Далеко внизу колыхалась вода, играя маслянистыми бликами небоскрёбов. В гараже бесконечно спорили о том, как лучше свалиться с моста – с закрытыми окнами или открытыми. Лёва считал, что с закрытыми всё-таки больше шансов уцелеть: даже если двери заклинит, пока машина будет тонуть, есть время очухаться, да и ногами ветровое стекло высадить пара пустяков. Ползли еле-еле, постепенно стало рассасываться, наконец увидели и причину – перевёрнутый джип. Чуть дальше в ограждение уткнулся восьмиосный трейлер. Лёвины пассажиры – пожилая пара китайцев – взволнованно закудахтали сзади. «Да, ребята, вот такой Конфуций», – пробормотал Лёва, разглядывая полицейских и изуродованный джип. Крышу сплющило, ветровой триплекс скомкало как целлофан, стекло лежало метрах в пяти от машины. По асфальту среди осколков фар и кусков пластика растекались жирные разводы масла и бензина.
Около полуночи, оказавшись в Трайбеке, Лёва заскочил в «Девять с Половиной», взял тройной эспрессо. Перекурил у дверей с Сэмуэлем, страшным на вид двухметровым негром-вышибалой. Чёрный, сияющий, как новая галоша, Сэм хвастался: рассказывал про щенка золотого ретривера, накануне купленного его женой.
– Ну, точно! – Лёва отпил глоток кофе и с удовольствием затянулся, – Она купила, а гулять будешь ты. Какашки тёплые в полиэтиленовый пакетик собирать.
На груди у Сэма сияла цепь, он благодушно улыбался и кивал.
– Женитьба – это обязанность. На девяносто процентов, – выдал Лёва многозначительно.
– А на десять? – наивно спросил Сэм.
– Пока сам не понял, – Лёва придушил окурок о кирпичную стену. – Поэтому холост.
Отвёз пьяную компанию в Бруклин. Девицы гоготали всю дорогу, под конец накинули двадцатник. В Бруклине его тормознул нервный сумрачный верзила в кремовом верблюжьем пальто. С таким в Бронкс Лёва ехать не рискнул, сказал, что смена кончилась. Верзила зло хмыкнул и сплюнул на крыло. Лёва улыбнулся и ласково пожелал спокойной ночи. Четырёхлетний опыт сидельца: бить сразу, если не ударил – не гоношись.
После двух город мрачнеет, от вечерней кутерьмы не остается и следа, это уже совсем другой Манхэттен, неподвижный и неприветливый. Остров пытается заснуть, толком заснуть у него не получается никогда и оттого он хмур и тёмен. Улицы опустели, прохожих почти нет, машин мало. Угрюмые громады домов с редкими огоньками окон нависают над чёрным салом асфальта, по нему змеятся мёртвые отблески фонарей и вывесок. Лужи кажутся кусками разбитых витрин.
Лёва остановился на углу Амстердам и Семьдесят восьмой, вышел, закурил. Поперхнувшись дымом, отчаянно закашлялся. Закашлялся сухо и хрипло, даже слёзы выступили. «Бросать надо, – с привычным раздражением подумал он, – курить надо бросать!». Он и бросал. Не меньше дюжины раз. Но каждый раз начинал снова, спускался вниз, покупал пачку в газетном киоске у Аммара, тот, масляно улыбаясь, подносил огонь. Иногда Котельников не курил неделями. И дело было не в отсутствии воли, с этим-то как раз всё было в порядке. В конце концов, всё упиралось в простой вопрос: «А зачем?». Зачем лишать себя пусть маленькой, пусть глупой, но радости? Чтобы дольше прожить? Он толком не знал, зачем он живёт и сейчас. И вряд ли смог бы ответить, кому нужны были эти тридцать бездарно прожитых лет. Ему, Льву Котельникову? Бывшему журналисту, бывшему зэку, бывшему русскому? Или нынешнему Лио, таксисту, эмигранту и профессиональному неудачнику.
Тихо шурша шинами, мимо проплыл полицейский «форд», русый парень, похожий на колхозного тракториста, вопросительно кивнул. Лёва улыбнулся в ответ. С двух ночи до четырёх утра он испытывал к полиции почти симпатию, из заклятых врагов они превращались в славных ребят, по-прежнему чуть туповатых, но отзывчивых и добродушных. Лёва прикинул, где бы выпить кофе, жечь бензин до Трайбеки не хотелось, от пойла, которым торгуют китайцы в ночных шалманах, можно заснуть, если бы не жесточайшая изжога, вызываемая их напитком. Можно заскочить в «Гнездо» – эспрессо там первый сорт и ночью – полцены, но смущал контингент: разнузданные геи в чёрной коже, с пирсингом и в стальных цепях.
Запиликало радио, Лёва нацепил наушник:
– Ро-ози… – дурачась, томно протянул он.
– Ли-ио, – отозвалась та в тон, – у меня подарочек для тебя. Отель «Люцерн», это два блока от тебя. В аэропорт едет.
– Может и вправду жениться? – Лёва выщелкнул окурок на середину дороги, и тот рассыпался маленьким рубиновым фейерверком. – Готовь платье с фатой! Всё белое!
Лёва прижался к тротуару у входа, в широкие окна был виден холл, налитый мягким карамельным светом,
