всё ясно. Виновен по всем статьям. Приговариваю к смерти.
— Ты кто, Куцый? — недовольно проскрипел Хан.
— В смысле? — не понял тот, поглядел на вождя, вмиг утратив свою развязную спесь.
В повисшей в зале абсолютной тишине Хан взял графин, стоящий в центре стола, неспешно набулькал стакан воды. Выпил.
— Я спрашиваю, кто ты здесь такой? — пояснил, вытирая рукавом губы.
— Это… Прокурор, — ответил Куцый.
— Ну и с какого бодуна ты приговор выносишь?
— Ты ж сам сказал: к смерти, — опешил прокурор.
— Я сказал?! — вспылил Хан. — Ты первый раз на суде?! Прокурор не выносит решения, это понятно?! Прокурор — просит. Просит для обвиняемого такого-то наказания, урод!
— А… Ну, это… — поник Куцый. — Прошу для подсудимого смертной казни.
— Садись, — бросил ему царёк.
«Прокурор» сел. Слышно было, как скрипнул под ним стул. По залу пролетел шепоток и тут же стих, едва Хан поднял от стола взгляд.
— Ну что, сказать, братья, — произнёс он. — Требование прокурора законно и обосновано. Но мы не можем вот так просто взять и осудить человека из ненавистного нам прошлого. Всякое преступление должно быть наказано, но наказание бывает разным. Быть может, у мужика есть смягчающие обстоятельства…
— Нет у меня ничего, — не выдержал и вмешался Пастырь. — Всё забрали, когда шмонали. Так что, никаких обстоятельств нет.
Кто-то среди мальцов прыснул, кто-то не выдержал и загоготал.
Хан расстрелял пацанов длинной очередью взгляда, повернулся к Пастырю.
— Мы уже поняли, что ты весёлый мужик, — сказал он с лязгом стали в голосе. — Но на суде тебе разговаривать запрещено. Тебе дадут последнее слово, потом. Тогда и скажешь про обстоятельства. Понял?
— Ты меня на понял не бери, — небрежно бросил Пастырь. — Понял?
— Короче, — процедил Хан. — Выслушаем сторону защиты. Давай, Гнус.
Сидящий слева белобрысый шкет лет четырнадцати неуверенно поднялся, старательно не глядя на «подсудимого».
— Чего? — спросил он тихо.
— Что — чего? — вздохнул Хан.
— Чего говорить-то? — ещё тише произнёс Гнус.
— Тебе видней, — усмехнулся вожак. — Что ты можешь сказать в защиту подсудимого, то и говори. Может, ты какие-нибудь смягчающие его вину обстоятельства знаешь.
— Не знаю, — испуганно ответил пацан.
— То есть, нет, что ли, никаких? — поторопил Хан.
— Нет, наверно, — пожал плечами пацан.
— Не хочешь ли ты сказать, что согласен с требованием прокурора приговорить подсудимого к смерти?
— А? — Гнус непонимающе уставился на Хана. — Нет.
— Нет? — оторопел вожак. — Чего «нет», Гнус?
— Ну, это… типа… правильно.
Пастырь засмеялся. Смотреть на это представление было смешно и жалко. Вслед за Пастыревым, прокатился смешок и по залу. Некоторые откровенно ржали. Даже Меченый покривился уголком губ. «Адвокат» покраснел — аж, кажется, до кончиков волос.
Под тяжёлым взглядом хана смех захлебнулся, быстро стих.
— Короче, Гнус, — произнёс вожак. — Я так понял, что тебе нечего сказать в защиту подсудимого?
— Нечего, — с облегчением замотал головой «адвокат» и поспешно опустился на своё место.
— Ну что ж, — качнул головой Хан, — перейдём к судейскому голосованию. Меченый?..
— Согласен с приговором, — кивнул тот.
— Папироса? — обратился Хан к сидящему рядом с Гнусом.
— А я чего, — встрепенулся рыжий пятнадцатилеток. — Я — как все.
— Понятно, — усмехнулся Хан. — Согласен, короче. Два голоса уже есть, так что мой голос ничего не решает. Но сказать я обязан, братья… Смерть диверсанту!
Наверное, зал должен был, по сценарию, дружно гаркнуть «Смерть!» Но хор мальчишеских голосов вышел каким-то нестройным, неуверенным и худосочным.
Тем не менее, Хан удовлетворённо кивнул и победно посмотрел на Пастыря, словно говорил: «Ну что, мясо, убедился?»
Ведро поднялся, подтянул автомат.
Что, прям здесь стрелять будут что ли? — подумал Пастырь.
Но конвоиры вцепились ему в руки, каждый со своей стороны. Ведро обошёл Пастыря, направился к служебному выходу.
— О дате приведения приговора в исполнение вас известят, подсудимый, — напутствовал Хан, с чего-то перейдя на «вы».
— А последнее слово? — поднял брови Пастырь.
— Это перед смертью, — усмехнулся Хан.
17. Сокамерник
Непонятно, чем было раньше то помещение, куда Пастыря привели после того как долго петляли по узким переходам служебных помещений и спустились в подвал. Небольшой коридор с одной простой, деревянной, дверью в конце и несколькими — металлическими — по сторонам. Ведро открыл одну из них, снял с Пастыря наручники, посветил фонарём внутрь, кивнул.
— Жрать — принесут, — бросил он, когда варнак зашёл в небольшое — три на три — помещение.
Две стены, чуть ли не до потолка выкрашенные в тёмно-синий убийственный цвет, едва освещаются тусклым светом, падающим откуда-то справа. Многочисленные дыры и оставшиеся кое-где торчать дюбели говорили о том, что когда-то здесь стояли стеллажи. Вместо двух боковых стен — решётки из арматуры. Воняло откуда-то сортиром, подвалом и плесенью.
Такое впечатление, что весь вокзал был не местом ожидания поездов, а тюрягой.
Да нет, конечно. Что-то типа складских помещений здесь было, наверное. Вещевой склад скорей всего.
Дверь захлопнулась. Лязгнула снаружи задвижка. Уто́пали в тишину шаги малолетних конвоиров.
— Здравствуйте, — услышал Пастырь голос справа.
Повернул голову.
В соседней клетушке, чуть попросторней, сидел на металлической кровати и смотрел на него бородатенький породистый мужик. Породистый — в том смысле, что читалась в его лице, осанке и манерах нерастраченная интеллигентность.
И клетушка у него была со всеми удобствами: на тумбочке истекает светом керосинка, кровать, стол, стул, канцелярский шкаф, приспособленный, кажется под книжный, битый-перебитый и облезлый платяной шкаф. Однако, мужик здесь, похоже, не зэком. Похоже, что живёт он здесь. Интересно…
Сосед смотрел заинтересованно, улыбался.
— Ну, здоро́во, — кивнул Пастырь. — Как жизнь?
— Да вот… так, собственно, — мужик встал с кровати, развёл руками, обежал взглядом свою клетку, словно увидел её впервые. Потом подошёл к решётке, разделяющей их камеры, протянул между прутьев руку.
— Будем знакомы, — сказал он, улыбаясь и кивая. — Перевалов. Виталий Георгиевич. Врач. Бывший. Хирург.
Пастырь дёрнул головой, вцепился в лицо мужика взглядом. Постояв несколько секунд, переведя дыхание, подошёл к решётке со своей стороны. Сквозь полумрак заглянул Перевалову в глаза. Медленно, будто раздумывая, протянул руку. Узковатая и белая, интеллигентная ладонь доктора утонула в его грубой лапище.
