назвал-то? — спросил, улыбаясь, приближая свои глаза к Дятловым глазёнкам.
— Я не вас, — засуетился тот, выпуская из себя нехороший воздух. — Это я, я Дятел!
— Да нет, раньше-то, — покачал головой Пастырь. — То ли козлом, то ли мерином, что-то такое.
— Простите, дяденька, — на глазах пацана проступили слёзы. — Простите!
— Нехороший ты, пионер, — вздохнул Пастырь, отпуская охранника.
Тот отпрыгнул, остановился в нерешительности, вопросительно и умоляюще глядя на варнака.
— Что? — поднял брови Пастырь.
— Пи… пистолет отдай… те, — пролепетал пионер.
— Несовершеннолетний ты ещё, — покачал головой варнак.
Вот тут за ним и пришли. А жаль. Пастырь хотел уж немного разговорить шкета, вопросов ему интересных позадавать.
Часовой упал на табурет, затравленно глядя на явившихся троих конвоиров.
— Ты чего такой, Дятел? — заметил старший его состояние. Чернявый мощный паренёк, на вид никак не меньше восемнадцати. Но кто их сейчас разберёт, акселератов.
Дятел только рот разевал, не в силах выдавить из себя ни слова. Видать, суровая кара грозила ему за то, что профукал оружие. А Пастырь не торопился — с улыбкой глядел на подавленного заморыша.
Его открыли, вывели, велели завести руки за спину и надели наручники. А трусливый Дятел так ничего и не сказал — уныло поплёлся следом позади пришедших конвоиров.
Шпана сидела в зале полукругом, прямо на холодном полу, подложив под задницы кто что придумал. В центре круга поставили рядом два стола, стулья. Ещё один стул стоял напротив столов — для подсудимого, видать. За столами уселись: в центре Хан, по правую руку от него Меченый, и ещё кто-то из старших, а слева — два хлопца помладше. Солидная такая судейская бригада…
Пастыря подвели к стулу, толкнули, давая понять, что нужно сесть. Сел. Два конвоира встали по сторонам. Третий отошёл к столу, уселся на пол напротив, подложив под зад кусок картона.
— А у меня «макар» в кармане, — просто сказал Пастырь, улыбнувшись Хану.
Тот дёрнул бровью, перевёл взгляд на конвоиров. Шпана с обеих сторон кинулась обыскивать карманы. Усевшийся было старшой суетливо вскочил, дёрнул из-за спины автомат.
Ага, ты тут ещё пулять начни, как раз половину сборища и положишь…
Хан, наверное, о том же подумал — бросил коротко:
— Ствол вниз, Ведро!
Правый охранник выдернул из Пастырева кармана «макара», бегом отправился к столу судилища, положил оружие перед Ханом. Бегом же вернулся на своё место.
— Это я у Дятла взял, поиграть, — усмехнулся Пастырь. — Хреновые у тебя солдаты, Хан.
По залу прошёл гомон, разлилось в тусклом воздухе гудение растревоженных пчёл.
Дятел, который понуро ждал в углу, вскочил и тут же повалился на колени, захныкал, из глаз его потекли слёзы.
— Ну ты и чмо, Дятел, — произнёс со своего места Меченый. — Я всегда говорил, что ты чмо.
— И ничего не сказал, сука! — покачал головой Ведро. — Он же нас поубивать мог.
— Я отмажусь! — завыл виноватый. — Хан, я отмажусь, клянусь!
Царёк небрежно махнул рукой, бросил коротко:
— В холодильник.
После того, как Дятла уволокли, обрывая его причитания тычками и затрещинами, Хан обратил узкоглазый взгляд на варнака, задержал на минуту. Со своего места Пастырь ничего не мог прочитать в этих узких щёлочках, но догадывался, что противник взбешён. Его, Пастыря, рейтинг ещё скакнул вверх, и Хана это радовать, разумеется, никак не могло.
— Ну, ладно, братья, начнём, — произнёс царёк.
Гул тут же утих, словно кто-то выключил радио. Дисциплина была жёсткой, это Пастырь давно уже понял.
Значит, «братья», говоришь? Ну-ну…
— Сегодня нам три решения нужно вынести, — продолжал Хан. — Первое — вот по этому, — кивок на Пастыря, — человеку. Он обвиняется у нас по трём пунктам: преступление против жизни, нарушение границ братства, подрывная деятельность.
Ух ты! Круто. Это какие у нас статьи-то по УК, интересно…
— Суть дела вы все уже знаете, — Хан обвёл собрание тяжёлым взглядом, от которого души самых младших, наверное, трепетали, а старших — наполнялись гордостью: мы — сила! — Пересказывать не буду. Или кто-то не знает?
Собрание отозвалось молчанием.
Хан выждал минуту, кивнул.
— Наш закон вы все тоже знаете, повторять не нужно. Но этот, — кивок на Пастыря, — человек не знает. Для него скажу: всякий чужой, кто оказался на территории Братства без разрешения, с целью шпионажа, должен быть казнён на месте. Это первое преступление и за него полагается смерть. У этого человека, братья, есть ещё одно преступление, за которое полагается смерть: подрывная деятельность. Он пытался убить Стрекозу, он пытался пробраться в лагерь мимо часовых. С какой целью — это вы не хуже меня понимаете.
По залу пробежал шорох и гул голосов. Взгляды собравшихся на минуту сконцентрировались на Пастыре так, что он почувствовал их физически: любопытные, испуганные, выжидающие взгляды полусотни подростков. И почувствовав их, Пастырь улыбнулся краешком губ, но отчётливо — так, чтобы каждый смотрящий на него глаз видел: ему, Пастырю, трёп этого пришибленного царька равнобедренен. Пастырь себе на уме и бессмертен, как Кощей.
Встретился глазами со взглядами нескольких пацанов, жёстко и вопросительно заглядывая в душу…
Да брось ты, Хан! Мальчишки как мальчишки. Может быть, ты и успел загадить им мозги и души, но ты, Тохтамыш, кажется, переоцениваешь свои способности. Не нужен ты им. Им сейчас покажи папку с мамкой — и всё, побросают они пистолетики, заревут и кинутся под родительское крылышко. Наигрались они уже в войнушку по самое не хочу, похоже…
Людоедики…
Ничего. Забудется это потом, как страшный сон.
Забудется ли?..
Забудется. В этом возрасте легко забывается.
Или нет?.. Не помню.
А вон те, постарше, что сидят ближе к столам — это, похоже, «гвардия». Эти — да, волчата. Они, видать, попробовали уже человеческой кровушки, поняли, что жизнь человеческая ни хрена не стоит. Усвоили, что шестиграммовый плевок свинца способен решить многое. С этими дипломатия не прокатит, этих нужно бить в лоб, чтобы выбить из головы дурь. И не факт, что выбьешь.
— В общем, братья, — продолжал между тем Хан, — мы должны вынести наше суровое, но справедливое решение по закону военного времени. Прокурор, говори.
Поднялся сидящий по правую руку, рядом с Меченым, пацан лет шестнадцати.
— А чего тут говорить, — произнёс он, кривя рот, обводя пустым взглядом зал, небрежно задержав его на Пастыре. — И так
