версты в Сад-город, с Океанской на Седанку, всюду – в поисках старой литературы о заклятиях и заклинаниях, как войти в соприкосновение с миром невидимым.
Наверное, кое-кого мы позабавили нашими посещениями, но в некоторых домах отнеслись к нам с полным пониманием. Но одинаково всюду мы не успели в розысках хотя бы одного рецепта – как воспользоваться теми формулами, которые В. Г. знал наизусть. С нами охотно вели беседы о потустороннем; в одном месте мы даже услышали прорицание о роковой опасности, которая грозит в наши дни арийской расе и о возможной гибели европейско-азиатского материка…
Я теперь не смогу рассказать толково о философской дисциплине В. Г., о его интересных умозаключениях по поводу порядка вещей и «для чего мы, человеки, живем». Истекшее от летних месяцев время достаточно рассеяло в моей памяти те любопытные выводы и просто положения, о которых В. Г. рассказывал мне охотно и подробно. Я очень жалею об этом. Ибо если мир, видимый до сих пор, являлся для меня красотой совершенной, – может случиться в веренице моих дней глухая пора отчаяния, когда, глядя на звездное небо, я задумаюсь: «Да звезды ли это? И если звезды, то для чего они сияют?..»
Наши попытки проникнуть в область потустороннего непосредственно – закончились неудачей. Интерес, настойчивость к знакомству с астралом – упали…
Однако к концу лета мне довелось услышать одну любопытную историю: что получилось однажды из знакомства с потусторонним.
Я был в гостях у инженера О. Июльский день закатился безоблачно. Мы с О. попаслись, как говорил он, около малины, вдоволь накушались спелой ягоды, а затем протянулись в садовых креслах и закурили.
– Каков табачок? – спросил О., раскурив свою трубку.
– Отличный, – отозвался я.
– Личная-с культура-с, – встряхнулся О. и, скрестив руки, стал наблюдать собственное курение.
По саду уже не было солнца. На холостяцкой белой даче О. было тихо, лишь бой напевал на заднем крыльце и чистил картофель на ужин. Я спросил, правда ли, что В. Г. садит табак, – инженер отверг это.
Два-три вопроса, минута разговора – и мы уже говорили об оккультизме. И вот что рассказал мне О.:
– Я бы сам, как и вы, сказал бы, что это – глупость и еще чтонибудь. Однако, этого я не скажу. И не скажу на основании одного случая… Желаете послушать?
– С большим удовольствием.
– Случай удивительный, доложу я вам… И должен я еще сказать, что никаких комментариев вы с меня не спрашивайте. Я вам расскажу не суть, а только факт. И расскажу безо всяких прикрас. Покороче…
В девятьсот третьем году студентом я жил в Минске. Жил я в комнате вместе со своим однокурсником на Петербургской, неподалеку от Серпуховской. Н-да… Был месяц июнь, погода отличная… А Бадковский увлекся в это время вот точно такими же вещами, как и вы с В. Г.: хиромантия, астрология, черная и белая магия и еще как там. Подружился с каким-то ксендзом расстриженным, пропадает по ночам, книг натащил по этой отрасли. Великолепно. Я над ним, случалось, подсмеивался. Но парень серьезно, вижу, увлекся. Я же особенно не интересовался его досугом – служба была интересная, уставал я от нее, – ходил в губернаторский сад, знакомства были, разумеется, флирт.
Однако, прихожу я как-то домой около десяти вечера. Бадковский дома. Хочешь, говорит, с чертом познакомиться? Каким образом? А вот сегодня ночью. И для каких надобностей? – Для каких угодно…
Я ничего не ответил, стал располагаться на ночь, а он сидит, посвистывает и в своих книгах перелистывает.
Лежу и не спится. Всегда я отлично спал, а тут – хоть удавись. Но ворочался, поворочался я, и закурил.
Ну, и кончилось тем, что я встал, оделся и пошел с Бадковским на улицу.
Было, знаете, не то под новолунье, не то как-то иначе, как ему, Бадковскому, требовалось, но было облачно, темно, фонари не горели, и было на удивление безлюдно. И ветерка даже не чувствовалось.
– Вот что, – сказал мне Бадковский за воротами, – ты стой здесь, а я пойду на угол. Ты туда не ходи. А если что выйдет, то я и о тебе позабочусь. Ну, стой, – и пошел.
Я сел на лавочку и, как помнится, позевнул. Мне чего-то свежо показалось и как-то неприятно в этой тишине. Бадковского на углу мне было видно отлично – темной фигурой. Я закурил и стал смотреть, что он делать будет. А он походил медленно – черту, круг, что ли, проводил там, – а потом встал и, как мне послышалось, начал говорить…
Повторяю вам, мне чего-то захотелось на улице спать. Я позевнул, и крепко позевнул. Потом еще. А тут потянуло ветерком и, знаете, удивительно неприятен показался мне этот ветерок. Как из какого-то подлого ледника!..
Гляжу, а Бадковский на углу не один – подошли к нему какие-то двое – судя по фигурам, мужчина и женщина. Разговаривают. Вот, думаю, хорошая твоя ворожба. И вижу, как мой Бадковский сходит с места и идет с этими прохожими за угол, на Серпуховскую.
Я еще посидел, то ли дремал, то ли так – сон нагуливал. Бадковский не возвращается. Я подождал его с полчаса и пошел спать…
– Ну, и когда он вернулся? – спросил я.
– Да он больше не возвращался. Да. Ни завтра, ни послезавтра, ни через три дня. Хозяйка посоветовалась со мною и заявила в полицию. Написал я его родным в Полоцк, – приехала его сестра, расспросила, всплакнула, забрала его вещи и уехала. А осенью я сам выехал в Питер..
– И больше вы вашего приятеля не встречали? – спросил я.
– Да, ни разу, – ответил он, – ни разу… – повторил он еще.
Лель*
I. Песнь о Роланде
Полдень. Дождя нет, безветренно, но туманная облачность мелко сеет сырость. Мы проиграли на пианино все, что умели: ты – «марш веселого полка» и «вальс дам», а я – сигнал «рысью».
– Ну, расскажите какую-нибудь историю, – попросил ты, умещаясь у меня на коленях повыше. – О богатырях.
– О богатырях? Хорошо…
И я рассказал, как умел, песнь о Роланде.
– Понравилась тебе эта история?
– Нет! Мне не нравится, зачем он умер. Не нужно, чтобы он умер…
И воистину лишне было отвечать тебе, что трувер Тальефер пел эту песню 13-го октября 1066 года в долине Гастингса, когда полки Гаральда и Вильгельма готовились вступить в бой, что еще тысячу раз пелась эта песнь, что Роланд не умер, что он вовсе не какой-то старинный «Britannici legitis praefectus», а он – наша мужская
