рельс: подтанцовывая, пронесли свои плавные шесты с повешенными корзинами – ледиска, молковка, салада, иба.
А удалившись в сопки, на широкие повороты военной дороги, вглубь от взморья, – я повстречал японский броневой автомобиль: грязно-защитный, украшенный зелеными ветками, он буксовал, шумел с перебоями на одном месте, а вокруг хватались солдаты, уже разомлевшие в зной, расстегнутые, занавесившиеся короткими полотенцами – семь человек. В моторе трещало. «Подшипники купить», – подумал во мне влюбленный в автомобили, а память тотчас изобразила, как лопнет алюминиевый картер и тавот, как черная кровь, выльется на песок. Я миновал броневик. Я вспомнил, что на днях видел одного из этих желчно-смуглых людей раздавленным поездом: измятый труп лежал между рельс, как мусор, был закидан травой и песком; протянутая на весу рука уже гляделась восковой, сделанной из воска, с неживыми, стеклянными ногтями; нечто кроваво-распоротое на бледной коже угловато торчало – не то бок, не то разбитое безобразное лицо; мягкие крошки, обрубки свежей говядины прилепились к рельсам, к шпалам. Смерть солдата в чужом краю, об этом поют песни. И я стал думать о войне, о воинских опасностях, вспоминал, как забавно и жутко-стремительно запрокидываются люди под расстрелом: я почувствовал острую свободу – возможность потерять жизнь, – и заговорил про себя с неведомым собеседником.
«Это все – как спорт. Иногда это матч. Единоборство с достойным, а иногда это охота, но не столько ради потехи, а суровое уничтожение зловредного, пакостного.»
Две версты безлюдного подъема военной дороги, и я пришел в гости. Черный легавый Бобка залаял на цепи басисто, когда я проходил в новую некрашеную калитку, а инженер в пенсне окликнул меня из окна сеновала над приставленной лестницей, белея оттуда еще ночной рубашкой. Тени на дворе были длинные, окна в доме были раскрыты. Мой друг вышел на крыльцо босой, в купальном халате.
Все эти дни я был вдвойне угрюм. В весенние дни падали на меня осенние листья. Я писал сонеты о Стерне, о Новалисе, но это были тщетные попытки рассеяться, приобщиться к иной жизни. Город опостылел мне. В него въехать не хватало у меня силы.
И в это утро среди зеленых сопок, высоко над морем, видя и чувствуя отважную пустоту солнечного воздуха, – я вдруг понял, что смысл жизни – в путешествиях.
Позже мы лежали на большом нагретом одеяле среди кустов, на солнцепеке, – нагие загорали, принимали ванны зноя и ветра. В тенистом, пронзительно-холодном ручье мыл я ноги, обливал голову. Но отовсюду, – из-под влажных кустов, из зарослей папоротника, из глубины между облаками, в нытье автомобиля, который на первой скорости одолевает, берет где-то за деревьями подъем, – отовсюду глядела молча моя одурь, мой безмолвный сплин.
К обеду приехали гостьи. Я нисколько не обрадовался им и нарочно обедал в валенках, что забавило всех. Перед городскими белыми платьями я был совершенно спокоен со своей четырехдневной бородой, в полуразвязанном галстуке. – А потом на расстеленных одеялах, на подушках, но уже в тени, одна из гостей рассказала нам судьбу по нашим ладоням. У меня оказалась редкость на руке: царственное запястье, обещающее долголетие. Мой большой палец изобличал исключительную волю, берущую верх над рассудком, – упорное безрассудство. У меня были три линии искусства. А холм Марса развился на моих ладонях, как никакой иной холм: храбрость, воинские способности.
– Не начать ли мне писать военные обозрения? – сказал я, смотря на волосы гадалки, испытывая ее прикосновения.
Она рассмеялась.
– Больших путешествий нету. – продолжала она. – Или вот большое путешествие. Браки. Брак один, по взаимной склонности, но он только намечается.
– И не состоится? – спросил кто-то.
– Трудно определить. Возможно, что после упорной борьбы. Но какой у вас законченный характер!
К вечеру гостьи уехали. Я лежал в темной комнате лицом к открытому окну. Мои ноги, грудь и руки до локтей открыто принимали вечернюю свежесть. Береза под окном изламывалась, шумела листвой от напористого ветра. И мне было отрадно думать, что еще много таких вечеров я буду помнить о себе и о своих дорогах.
Спали мы с инженером на сенокосе. Мы лежали там в темноте навзничь, сосали леденцы. Темнота пахла сеном, коровьим запахом и конюшней – снизу. Звезды глядели в открытое окно, напористый теплый ветер врывался к нам. Инженер говорил:
– Помните у По рассказ об усадьбе Арнгейм? Мне очень часто помнится, точно виденное во сне, как там ведут от дома к колодцу каменные плиты, и между ними растет зеленая трава. Я это здорово хорошо вижу!..
Я промолчал. Он позевнул и сказал еще:
– Однако, я помаял сегодня хозяйку на теннисе! Голова заболела у бедняжки. А они славные, в общем, люди. Какой это Олюшке вы читали вчера сказки, уединившись?
– Олюшке? – пробормотал я, уже глубоко в мягком оцепенении дремы. – Что за чушь.
– Ну, рассказывайте!..
И вот во сне мне стало видеться чудесное и томительное. Правда, теперь, за день, я уже многое забыл, и оно волнует меня смутно. Но вот что я помню – пью медленно жаждой воспоминания:
Я видел библиотеку. Возможно, что это была Национальная библиотека в Париже. Я видел только край книжных высоких полок, разноцветные корешки, тисненые золотом. А передо мной была раскрыта книга.
…И вот близко протянулась обнаженная выше локтя женская рука. Казалось, протянула неизвестная женщина у самых моих губ руку к полкам. Я увидал глаза, лицо ее. Глаза стали смотреть на меня. Мы были в странной близости: у женщины не было тела, только рука и лицо, у меня не было тела, только глаза и губы. Рука была упрямо близко, совсем касалась моих губ, обнаженная, тяжеловатая рука статуи, светлая женская рука, ясная теплотой и рисунком голубых вен. Она замедлилась. И, приняв ее своей загорелой костистой рукой, я приник губами к изгибу в локте, – ветреная свежесть сновидения.
Я проснулся. Новое утро гляделось в окно сеновала. Простыни и одеяла инженера были смяты, покинуты.
– Ты едешь в город? – кричал снизу мой друг.
– Нет! – ответил я громко и закрыл глаза. Но я открыл их тотчас, – да: ветер, опаловый залив там, в провале, голубая облачность. жизнь, жизнь.
19 июня 1922 г. Красный Мыс.
Потерявшийся на перекрестке*
В минувшее лето мне довольно часто приходилось встречаться с В. Г. Д. Знакомых Д. весьма, полагаю, поразит мое сообщение, что он очень настойчиво интересовался все лето – оккультизмом. Именно благодаря его настойчивости в поисках источников старинного волшебства, увлекся этой причудой и я.
Вполне охотно совершал я с В. Г. прогулки изрядных концов – с 19
