Моника быстро загорелась сочувствием — то она проливала слезы, то заливалась смехом. Эта мгновенная реакция на все впечатления, часто преждевременная и преувеличенная, возникала безотчетно, шла от самого сердца. Сейчас ей и в голову не приходило, что актеры на сцене и ходят, и поступают, и говорят не так, как в жизни бывает. Ее захватило стремительное действие драмы, сердце ее билось все сильнее. Когда на ее глазах вынесен был жестокий и несправедливый приговор, она чуть не крикнула:
— Бессовестные, что вы делаете с невинным человеком! Убирайтесь вон!
Она сразу узнала мужа. Вначале ей мешал его каждый день слышанный голос, но тотчас же она забыла обо всем, слушала и улыбалась, радуясь, радуясь…
Когда пьеса кончилась, она разыскала Юраса, снимавшего накладную бороду и отдиравшего усы. Она выбранила мужа за то, что он не пощадил польского воина и убил его, такого молодого, но тут же стоял и убитый, так что Моника могла только проговорить:
— Ой, как чудно вы играли, прямо не могу…
В зале уже заиграл оркестр, скамьи расставили вдоль стен, и начались танцы. Тарутис, еще не отмывшись хорошенько, со следами грима на лице пустился с Моникой танцовать вальс. Ей казалось, что все смотрят на ее мужа, она еще больше зарумянилась и, засунув голову под подбородок артиста, дрожащим голосом молила:
— Юрук, да не верти ты меня в левую сторону. Я не подлажусь… Кружится голова.
После нескольких танцев Юрас посыпал пол стеариновыми стружками, чтобы меньше было пыли, чтобы ноги легче скользили. Танцоры со всех сторон благодарили его. Он был старшим распорядителем, все его слушались. Моника слышала, как в зал попробовали ворваться пьяные, но Юрас их утихомирил. Все обошлось без драки — по-хорошему. Особенно она рада была тому, что муж умел ладить со всеми. Довольно долго провозился он, пока починил погасшую лампу у кассы. Танцуя, она видела его то тут, то там. Сам учитель подвел ее к мужу и стал просить его согласия на то, чтобы Моника с ним протанцовала.
— Пожалуйста, пожалуйста, господин учитель.
Пели песни, водили хороводы. Под потолком раскачивались разноцветные фонарики. После двенадцати часов публика разошлась, оставшиеся распорядители вечера заперли двери, подсчитали кассу, перетащили со сцены столы, женщины накрыли их, наклали колбас, булок, все подкрепились и веселились еще часа два.
Этот день остался навсегда в памяти Моники как единственный. Тарутисы вернулись к своей земле, ушли в работу, но еще много времени спустя Моника, вспоминая о спектакле, говорила:
— Никогда больше мне не будет так весело. Хватит и этого на мой век!
Это были действительно ее лучшие дни.
Опять она перестала показываться на людях, не ходила с Юрасом на вечера, и соседи поговаривали, что Тарутене ждет второго.
Моника раньше тревожилась, что после стольких лет бесплодия она больше никогда не услышит голоса нового ребенка, а в случае смерти единственного сына — останется навсегда одна, — теперь она ликовала, почувствовав в себе перемену. Еще ярче расцвел ее румянец, глубокой синевой темнели глаза.
Она очень хотела девочку. Отец уж растит себе помощника, теперь надо и ей. Моника хорошо понимала, что мальчик не будет ее утехой. Вырастет, — не станет льнуть к матери, не заступится за нее, будет жить своим умом, пойдет своей дорогой. Сколько она мучилась из-за Казюкаса, сколько еще придется ей натерпеться, сколько раз еще надо будет отдавать ему украденные у себя куски, а вспомнит ли он потом об этом, поблагодарит ли? Мало ведь таких сыновей, чтобы берегли мать на старости лет, на руках ее носили. А девочка, какая бы она ни была, все ближе матери. Ведь куклу будет носить и к груди прижимать, а не нож, подымет слабого, а не толкнет.
Моника только и думала, как бы направить природу и заставить это второе дитя исполнить ее желание. Она давала женское имя созданию, бремя которого в себе чувствовала. Ложась спать, она хотела видеть во сне девочку. Но девочка не являлась: в просторах ее сознания блуждало только какое-то туманное облачко, которому она пыталась придать облик девочки, наделяя ее самыми лучшими глазками, личиком, волосами, какие только могла припомнить. В полусне она воскрешала давно стершиеся образы подруг своего детства, маленьких девочек, с которыми когда-то бегала, играла, наряжала кукол. Ей приходили на память годы, когда она жила в усадьбе еще малюткой; как совсем крошка, она куда-то ушла и заблудилась во ржи, — потом ее нашли там спящей, с зажатыми в кулачке васильками. Вспомнила и рассказ бабушки, как еще в крепостное время ее избил жестокий барин за то, что она подобрала в его саду две сливы; как она ночью убежала и до рассвета не могла найти свой дом. Теперь уже легкие, светлые видения больше не приходили ей на память, представлялись страшные, мучительные розги, забитый на барской конюшне отец, больная мать… И вдруг она увидела сон, приснившийся ей еще тогда, когда она была подростком, и повторившийся на этот раз со всеми подробностями. Она сидит в летние сумерки у окна старой людской в имении. Сидит одна-одинешенька и ждет, не покажется ли на дорожке мать, давно уже ушедшая с узелком в город. Вдалеке, где садится солнце и на поля наползает черная тень, замерцало какое-то сияние, и там, где дорога уходит за бугор, где самый край света, как ей казалось тогда, появляются три огонька. Она всматривается: это последние лучи солнца вспыхнули на золотистых головках трех девочек. Вот они выбежали на дорогу, прыгают, поднимая то одну ножку, то другую, бегут сюда и машут ей руками. «Как же они могут разглядеть меня из такой дали?» — думает Моника и отодвигается от окна. Чуть только она отодвинулась, головки девочек, их лица и платья вдруг почернели, будто брошенные в воду горящие угли… Теперь девочки идут медленно, торжественно, с ног до головы окутанные черным покрывалом, — так шли когда-то графские дочери на похоронах, в трауре, — они несут маленький белый гробик.
Моника проснулась, словно в жару, с большим усилием стряхнула сон и стала искать рукой мужа. Несколько раз громко позвала его. Он пробормотал что-то сквозь сон. Сердце у нее сильно билось, она нащупала лежавшего в ногах, тепло закутанного Казюкаса. Легче стало лишь тогда, когда первые проблески света скользнули по лезвию топора, брошенного в углу, и медленно пришел новый день.
Этот сон долго не забывался. Моника тревожно раздумывала о нем, целые ночи лежала с открытыми глазами, боясь, чтобы не повторилось это страшное видение, не спугнуло бы затеплившуюся в ней, в
