двигались возы, полные девушек, баб, мужиков. По тропинкам, по межам вереницами тянулись пешие. По соседним дворам тоже носились девушки, словно ласточки, туда и сюда, то и дело раздавались их голоса:
— Онуте, захвати мою шаль с бахромой, да не эту, не эту… глухая ты, что ли?
Одна забежала и к Тарутисам.
— Моника, голубушка, дай мне надеть зеленую кофточку, ежели тебе не нужна.
За ней другая, совсем еще подросток.
— Крестная, можно сорвать у тебя одну георгину? Ну вот, больше не буду… А горошку можно? Ой, у крестной палисадник весь в цвету!
Потом зашел Линкус.
— Что, твои ушли уже?
— Еще до света начали трещать: «Юрас сегодня драму будет показывать, пойдем смотреть». Баба и меня все тащила, а я говорю: «Насмотрелся я за свою жизнь твоих представлений, хватит. У нас не успеешь встать, как свой театр начинается».
Моника хохотала, промывая голову мужу, который охал от ее усердия, наклонившись над тазом, полуголый. Она рассуждала о том, что люди не поместятся ни в церкви, ни в зале, — такой небывалый наплыв.
— Будет тебе болтать, скорей собирайся! — ворчал муж, — опять ныть будешь, что мы последние.
И правда, когда Моника стала одеваться, пошли неприятности: то рукава не сходились, то в талии было узко — так она пополнела. Позвала к себе мужа в клеть на помощь: опять несчастье — каблук оторвался.
Юрас принес гвоздей и молоток, прибил каблук. Потом пришлось, став на колени, загрубелыми пальцами закалывать ей булавкой пояс.
— Ну, кажется, легче мне трех лошадей запрячь, чем справиться с этими женскими уборами.
Моника извивалась от щекотки, а муж сердился, что она кривляется.
Долго не могла она оторваться от зеркала, причесываясь, вертелась перед ним, поводя плечами, раз десять повязывала косынку, а муж на дворе, выбивая о забор испачканную в муке кепку, кричал:
— Довольно тебе, сорока, пойдем!
Они вышли только к полудню, оставив сынишку у Линкуса, — ему стало лучше, жар прошел. Прощаясь с ним, отец обещал принести гармонику с колокольчиками. Не успели выйти на тропинку, как Моника всплеснула руками и помчалась назад: еще что-то забыла, еще надо цветов нарвать.
По большаку уже реже проезжали телеги, пыль осела, день был тихий, ясный, праздничный. Затихло все и в деревне новоселов. Тут и там стерегли дома высокие желтые подсолнухи, закрывавшие крошечные окна низких изб.
Тарутис шел размашистым шагом, поблескивая начищенными голенищами, и жена едва поспевала за ним, обходя лужи, подбирая юбки, перекладывая цветы из одной руки в другую.
Когда они подошли к долине реки, издалека донеслись звуки оркестра. Вся просияв, Моника схватила мужа за рукав.
— Давай послушаем, Юрас, так красиво! Я прямо ног под собой не чувствую.
Толпа мальчишек с криком пронеслась мимо них вниз к реке, — не удержались и они, побежали следом за ребятишками.
Весь день люди толпились на площади, окружали музыкантов, глазели на более или менее странный наряд, читали размалеванные красным и зеленым афиши о предстоящем спектакле. Раздался чей-то возглас, и все повернулись в одну сторону, — проходил отряд стрелков в одинаковой форме, в серых высоких фуражках, а впереди несли большое знамя. Моника становилась на цыпочки, чтобы увидеть через головы своего мужа. Только два раза ей удалось разглядеть его: он шел впереди отряда, красивый, стройный. Для Моники, как и для почти всей глазеющей толпы, эти стрелки, форма, знамя были только занимательным зрелищем, над значением которого они не задумывались. Но вот зазвучал оркестр, толпа хлынула к церковной ограде, — забор затрещал, что-то сломалось, а музыка все приближалась и приближалась.
Моника видела все это, как во сне. Она любовалась мужем, слышала, как его называли господином начальником, спрашивали, можно ли уже пускать публику в зал, куда пропал оркестр, где лучше продавать билеты, в зале или перед входом? Слегка нахмурясь, он отвечал на вопросы, отдавал распоряжения.
Зашло солнце, а Моника все еще стояла в толпе у входа в зал, хотя изнутри уже слышались звуки скрипок и шарканье ног. Юрас сказал, что вынесет ей билет, а сам все еще не показывался. В зал входили и выходили толпами, многие появлялись оттуда красные, вспотевшие от танцев, а на Монику никто и не глядел, не любовался ее горячим румянцем. Когда муж, наконец, отыскал ее в толпе тех, кому не удалось достать билет, бедняжка расплакалась, — так она истомилась от долгого ожидания, да и ног под собой не чувствовала от усталости.
— Ну никак не мог вырваться… Ведь все на моей шее, а уж пора гримироваться. На твой билет, пойдем!
Моника очутилась в полном испарений, душном зале, который сама же украшала накануне. Танцы окончились, зрители сами расставляли скамейки. Муж усадил ее почти в первых рядах сбоку. Тут ей было хорошо, особенно, когда она вспомнила о тех, кто остался у входа. Ладно, что ее муж стрелок. Она сняла косынку, пригладила волосы, спрятала билет на груди под кофточку. Мимо нее с извинениями протискивались на свои места запоздавшие, она вставала, пропуская их, и снова садилась, осматриваясь, поглядывая на соседей, и была особенно довольна, заметив, что сзади еще стоят в несколько рядов. Кто-то рядом крикнул:
— Не становитесь на скамейки, скоты вы, что ли!
Кто-то заговорил с нею из первого ряда. Моника с удивлением узнала Ярмалу. Он протянул ей руку, поздоровалась с нею и его супруга, спросила о здоровье, о ребенке, прибавила с улыбкой, что Моника очень похорошела. Моника часто ходила в усадьбу, но таким вниманием Ярмала с женой еще никогда ее не баловали, а тут вот нашли нужным обернуться к ней, поговорить, даже приглашали сесть рядом с ними, есть, дескать, свободное место. Она отвечала им не без смущения и все раздумывала, с чего бы это? Не потому ли господа с нею так любезны, что она сидит в первых рядах? Или, может, потому, что муж у нее артист? Разговаривая с женой Ярмалы, она заметила высунувшуюся из-за занавеса голову мужа. Сначала она не узнала, кто это, а потом даже руками всплеснула! Это Юрас улыбается ей, а сам-то весь вымазанный, под глазами черные круги.
Звонок заставил публику притихнуть. В зале погасли лампы, медленно раздвинулся занавес, и в слабом освещении сцены Моника разглядела артистов, которые начали говорить так тихо, что из задних рядов кто-то крикнул:
— А нельзя ли вам там тужиться погромче!
Раздался смех, испортивший начало спектакля. Но злая шутка подвыпившего зрителя помогла актерам: они ожили, стали играть смелее, и легкая звонкая речь скоро захватила слушателей.
Чувствительная и восприимчивая к малейшим впечатлениям, простодушная
