прошел в свою комнату.
Пока он стоял в раздумьи перед шкафом и выбирал костюм, не зная, остановиться ли ему на сером или черном, подали письмо по пневматической почте.
Так как письмо было от Калантан, которая звала его к себе, то он остановил свой выбор на смокинге. Прекрасная армянка чувствовала себя одинокой и очень печальной.
По обыкновению, автомобиль прекрасной армянки ждал его у подъезда гостиницы. Тито велел остановиться у цветочного магазина, где приколол себе в петлицу большую гардению.
Воздух Елисейских Полей был пропитан какими-то, неуловимыми ни одним аппаратом, флюидами, насыщенными любовью и адюльтером. Там и сям виднелись возвращающиеся парочки. Откуда они шли? Быть может, из кафе, быть может, из rooms, картинных галерей или с берегов Сены. Но в их походке, на их лицах, в окружающей их атмосфере есть что-то особенное.
Влюбленные парочки…
Влюбленные.
Влюбленные: самое красивое слово в мире.
Автомобиль остановился у садика перед виллой. Лакей пошел доложить Калантан о приезде барина.
Если прислуга не говорит «господина Арнауди», а попросту «барин», это значит, что он признается в доме, как единственный, или по меньшей мере, главным любовником хозяйки.
— Можешь удалиться, Чсаки, — сказала входя прекрасная армянка, прежде чем протянуть руку гостю.
Чсаки, скрипя начищенными гетрами, вышел с достоинством из комнаты.
Калантан бросилась в объятие любовника и страстно вся прижалась к нему. Он сильно обнял ее, так что по всему телу пробежала горячая волна. Она вся откинулась назад.
На ней не было ничего, кроме греческого пеплума, застегнутого на плече зеленой камеей: голые ноги, голые руки, распущенные волосы скромно стянуты лентой, как у маленькой девочки.
Отравленная болезненной и искусственной любовью, она хотела в чистой любви подняться до простоты мифологических времен и для этого избрала платье эллинок.
До последнего времени Калантан имела любовников, которые довольно странно понимали любовь. Она отдавалась под влиянием морфина или музыки; она ложилась в гроб или искала чего-то особенного для нервов и мозга, но чем больше предавалась искусственной любви, тем более удалялась от истинного наслаждения.
Наконец Тито, Тито, которого она узнала в одну из ночей с «белыми мессами», которые славились на весь Париж, принес ей юношескую чистоту, как редчайший дар природы.
Тито, молодой кокаинист, которому кокаин давал какую-то особенную веселость.
— Еще не поздно! — говорила ему Калантан. — Я знаю этот ужаснейший порошок, убивающий нас. Ты не дошел еще до состояния меланхолии и душевного угнетения. Ты еще смеешься, когда нанюхаешься этого порошку: это то состояние, когда кокаинисты все равно, что дети.
Она говорила с ним, как с ребенком. Но они были одних лет.
Чсаки накрыл маленький столик и поставил между влюбленными, но так как столик этот был чрезвычайно мал, то парочка без всякой помехи могла целоваться.
— Чсаки! — просто сказала хозяйка дома и тот принес серебряное блюдо, на котором красовались большие ломти розоватой рыбы.
В обыкновенном графине искрилось шампанское: подавать его в бутылке, значило бы как бы афишировать и выставлять на вид стоимость напитка, который в данном случае был явлением обыкновенным.
Сиамский кот подошел и стал тереться около ног Тито.
Калантан протянула над столом голую руку и нежно погладила волосы Тито, а затем изящные пальцы ее скользнули по бледной щеке влюбленного. Ласка ее была до того нежной, что напоминала скорее прикосновение фантома.
С тех пор, как красавица-армянка влюбилась в Тито, у нее пропало всякое желание видеть кого бы то ни было из прежних друзей. Траур по мужу являлся прекрасным предлогом для изолированной жизни. Теперь прекратились все оргии, опьяняющее действие ядов и музыка Стравинского, увлечение бабочками с берегов Амазонки. Она любила чистой любовью и ею только дышала.
Она отдавалась Тито, не прибегая ни к дурманящим духам или втираниям, ни отравляя тело какими либо другими средствами, а такой, какой выходила из ванны.
Калантан!
Опьяняющее и нежное имя, как тот легкий зефир, который ласкает вершины гор Кавказа.
После ликеров и кофе Чсаки больше не возвращался и влюбленные остались одни.
Около одной из стен уютной комнаты стояла тахта, на которых так любят проводить время восточные женщины.
— И они совершенно правы! — сказал Тито, следуя за Калантан, которая удобно устроилась на ней между двумя подушками. — К чему все наше беспокойство? Мы, как дети, которым доставляет удовольствие втаскивать на гору санки, чтобы потом скатиться вниз. Ты говоришь, что я веду опасную игру с ядами. Ты думаешь, что я нахожусь в стадии смеха? Нет, я перешагнул уже через этот период. Меня постоянно одолевает тоска. Я не верю больше в золотые сны. Существует болезнь, называемая дальтонизм, т. е. неумение различать цвета. У меня душевный дальтонизм и я не вижу ничего розового в жизни! Кокаин вреден не сердцу и легким, как думают доктора, а психическому состоянию. Кокаин раздваивает нас: два существа, которые живут во мне, ведут между собой постоянную вражду, так что в конце концов я начинаю ненавидеть самого себя. При этом начинаешь видеть бесполезность всей жизни: я чувствую, что во мне бьется сердце, но для чего? Чтобы выталкивать кровь в легкие: зачем? Чтобы наполнить их кислородом: для чего? Чтобы перерабатывать клеточки нашего тела, снова возвращаться в легкие и т. д. А затем? Скажи мне, скажи, Калантан, зачем бьется мое сердце? Если бы ты знала, сколько раз я порывался уже послать туда маленький свинцовый шарик и сказать: все равно настанет день, когда ты само перестанешь биться, так не трудись напрасно работать.
— Дитя! — сказала Калантан.
И, вместо того, чтобы прибегнуть к тем словам, которые обыкновенно употребляют женщины, стараясь утешить нас, вместо того, чтобы взять аптечку «скорой помощи» и класть на голову холодные компрессы, она утешала его ласковым словом, которое только и способно рассеять мрак нашей души.
Она нежно повторяла:
— Дитя!
И, нашептывая таким образом, взяла его голову своими руками, откинулась на спинку тахты, пригнула голову к своей белой груди и закрыла ею его губы.
VII.
