чтобы отдаться тем, которые не стоят вас.
— Не стоят нас? Это здесь ни при чем! Я отдалась, как и все мы, женщины, не в награду за что либо, не из-за каких-нибудь заслуг, а потому, что чувствуем потребность отдаться…
— Барышня! — раздался голос горничной из другой комнаты. — В большом сундуке…
— Позволишь? — сказала Мод, оставляя Тито.
Оставшись один, Тито смотрел на движение экипажей и пешеходов и думал:
«Какая рассудительная женщина. Как просто, без всяких прикрас она рассказала о том, как случается в первый раз! Было жарко, под руками был мужчина, я находилась в возбужденном состоянии и отдалась, не думая, без всякого притворства…
Иные женщины говорят: это был мерзавец, я ничего не понимала, ничего не знала; он изнасиловал меня…
Или же: он опоил меня. Я уснула. Когда проснулась от глубокого сна…
Или еще так: мать была при смерти: у нас не было средств на лекарство, на доктора, на гроб и я отдалась богатому человеку…
И добавляют: ах, если бы ты знал, как я ненавижу этого человека, как презираю самое себя!..
В то время как эта восхитительная Мод говорит о первом разе, как говорила бы о первом причастии, если об этом стоит говорить. Она не придает никакого значения физическим переживаниям и ничему, что так тесно связано с ним, и о чем так много говорят и кричат поэты, моралисты и судьи всех народов и времен; об этом самом естественном сближении двух тел, которое рассматривается под разным углом зрения, если оно совершено до записи в отделе гражданского состояния, или после него, которое считается честным и благородным, если произойдет в одной постели, и бесчестным, если в другой.
Мод просто и естественно рассказывает о том, что называют „грех“. Ошибочный взгляд на это создал целый ряд преступлений. С того дня, как „проступок“ девушки не будет рассматриваться как таковой, как нечто позорное, не станет больше абортов, потому что о ребенке не будут больше говорить, что это „плод любви несчастной“, и его не надо будет скрывать.
Евреи побивали камнями девушку, которая отдавалась раньше брака. Народ убивал ее. И, быть может, между убивавшими был и совратитель. Нынче в моде аборт. Но и за него наказывают. Если женщина не сделает аборта, должна убить новорожденного. Если не убьет его, выгоняют из дому ее и ребенка.
А я думаю, что в каждом случае аборта или детоубийства должна быть наказана не девушка, которая произвела аборт или убила новорожденного, а нужно казнить ее отца, мать, старших сестер и братьев, всех ее близких и, вообще, тех, кто разного рода сплетнями, предрассудками, воспитанием заставили ее верить тому, что забеременеть без того, чтобы побывать в отделе записи браков, большое преступление. Тогда мы будем иметь возможность видеть на улице девушек-матерей, которых будут так же приветствовать, как епископов или королей. И это будет более, чем справедливо. Девушка, которая производит на свет детей — это единственная достойная уважения мать. Потому что она является добровольной матерью. В чем заслуга остальных? Они прекрасно знают, что производство детей создает им положение: семью. Они знают, что с первого же дня их болезненного состояния и до сорокового дня постоянно кто-то будет при них. Знают, что акушерка, хирург, мать, муж, свекровь, мамка — все они постараются облегчить ее страдание; знают, что появление на свет новорожденного будет отпраздновано.
Тогда как девушка в „положении“ не может ни на что подобное рассчитывать. Наоборот! Мужчина отвернется от нее, родители станут ругать ее, и она сама должна будет хлопотать о будущем ребенка; знает, что наступит день, и этот ребенок восстанет против нее за то что она произвела его на свет „незаконнорожденным“.
И все же она идет на все это ради своей любви, ради своих благородных чувств! Эта, и только эта настоящая мать. За другими нет никаких заслуг. Это только машины производства. Остальные женщины гарантированы от всего неприятного: это все равно, что гордо подставить свой лоб под дуло пистолета, когда заранее известно, что в нем холостой заряд».
Было пять часов вечера. Улицы становились все оживленнее. В это время Париж самый интересный. Говорят, что парижане ночные животные. А я сказал бы, что они сумеречные животные.
— Извини, — сказала, возвращаясь, Мод и положила ему голую руку вокруг шеи. — Пьерина великолепно умеет укладывать сундуки, но не в состоянии распаковать их. Тогда как…
— Ты не умеешь ни укладывать, ни раскладывать. А дальше? Когда ты ушла из дому?
— Разве это интересует тебя? Я познакомилась с двумя или тремя мужчинами, которые были очень милы со мной: один чиновник, который не переваривал священников, и один священник, который плохо отзывался о чиновниках; один хозяин меблированных комнат, который относился с уважением как к тем, так и другим, потому что и те, и другие были его постоянными клиентами. Затем я стала танцовщицей: объехала всю Италию. В Неаполе я познакомилась с одним американцем, племянником владельца театра Метрополитен в Нью-Йорке.
— В моей жизни я познакомился с двадцатью пятью американцами обоего пола, которые говорили, что владелец Метрополитена их дядя. Там дело это, видимо, тоже поставлено очень серьезно.
— Но этот на самом деле был племянником…
— Верю, верю. Это специальность американцев иметь дядю — владельца театра. Русские заграницей говорят, что они приятели Максима Горького. Норвежцы были при крестинах Ибсена…
С большой предупредительностью вошли лакей и посыльный (лакеи в гостиницах наши предупредительные враги), чтобы разобрать кровать и унести ее.
— С меня довольно двух матрасов, — объяснила Мод своему другу, — на них я кладу ковры, турецкие шали и шиншилловый мех, который я привезла из Италии.
— Пойдешь со мной обедать? — спросил Тито, вынимая часы.
— Благодарю, но я устала. Велю принести себе чего-нибудь в комнату. Если хочешь идти, иди пожалуйста. Когда увидимся?
— Завтра.
— А не сегодня вечером?
— Я поздно вернусь.
— Тогда, до завтра.
— Тебе надо повидать импресарио. Когда начинаются представления?
— Через три дня.
— В свободные часы повожу тебя по Парижу.
Протягивая ему руку, Мод откинула голову, так что Тито поцеловал ее в ямочку на шее.
Потом он
