в пособничестве бунтовщикам.
— Надо все время подниматься в гору, — сказал он, — и тогда мы безошибочно доберемся до Македонии. А там уж поблизости и Салоники — тот замечательный город, о котором я вам рассказывал.
Если бы шесть низкорослых горных лошадок, приобретенных господином Барберри на базаре в Дураццо, понимали человеческий язык, они пришли бы в уныние от этих слов. Да и кого могла порадовать перспектива все время идти в гору?
Громоздкие, ярко раскрашенные кибитки уже десятый день тащились по крутым горным отрогам, но ни разу еще на их пути не встретились настоящие македонские поселения. Так по крайней мере считал господин Барберри, убежденный, что в подлинной Македонии горы сделаны из чистого золота, а в ручьях вместо воды течет мед.
Одичавшие жители запущенных деревень с полуразвалившимися лачугами удивленно пялились на раскрашенные кибитки, но среди желающих посмотреть «Сцены македонской битвы» лишь немногие могли заплатить за билеты. Остальные попросту проделывали кинжалами дырки в парусиновом шатре, чтобы бесплатно удовлетворить свою тягу к прекрасному, и с каждым разом этих дырок становилось все больше и больше.
И господину Барберри это наконец надоело.
— Все! — воскликнул он. — Никаких больше представлений, пока мы не доберемся до какого-нибудь города!
Новоиспеченный шталмейстер озадаченно почесал за ухом.
— Святой Бернгард! — пробормотал он. — Я что-то не уверен, есть ли вообще в Македонии города…
— Да перестань! — рассмеялся Барберри. — А где тогда живут воеводы? Ведь не будет же всевластный воевода прозябать в какой-нибудь вшивой деревеньке.
Пал Чайко пожал плечами:
— Воеводы иногда селятся на вершинах гор и пасут овец, потому что в некоторых воеводствах живут всего трое: сам воевода, его жена и его собака. Ведь никаких подданных у него уже не осталось. Одни полегли в сражениях, другие разбрелись по свету в поисках лучшей доли.
А горы все никак не желали кончаться. Стоило нашим путникам преодолеть один крутой подъем, как впереди тут же вырастала новая гора — еще выше прежней. Маленькие лошадки с трудом тащили по бездорожью тяжеленные кибитки, которые артистам то и дело приходилось толкать изо всех сил, чтобы помочь несчастным животным.
А тем временем съестные припасы уже были на исходе. И напрасно Миклош и Виктор постоянно носили ружья: никакой дичи в этой глухомани не водилось.
— Да это же просто Богом проклятое место! — вспылил Густав, сидя поздним вечером у костра. — Ни одного живого существа, ни одной крестьянской хижины!
— Эта часть горного хребта менее обитаемая, чем противоположная, — пояснил бывший матрос. — Но и там можно идти целый день и никого не встретить. Зато уж в Салониках вам скучать не придется.
— Оставь ты эти Салоники в покое! — проворчал Барберри. — Если нам здесь не улыбнется удача, туда мы уже не доберемся.
Однажды вечером Пал Чайко, вернувшись из предгорного перелеска, где он собирал валежник для костра, сообщил, что встретил там двух вооруженных людей, которым явно не понравилось, что кто-то бродит по их горам.
— Что за люди? — спросил директор.
— По-моему, это повстанцы, — шепотом отозвался шталмейстер. — Я думаю, они скоро нагрянут сюда.
— Что ж, посмотрим, что это за повстанцы такие, — пробормотал Барберри.
Однако обитатели здешних мест явно не торопились навестить пришельцев. Артисты успели поужинать и, расположившись вокруг костра, начали погружаться в сладкую дрему. На горы опускалась глубокая темная ночь, и на расстоянии трех шагов уже ничего не было видно. Где-то внизу, в долине, бежал по камням горный ручей, и его убаюкивающее монотонное журчание не нарушало ночного покоя.
И вдруг из темноты послышался звонкий мелодичный голос:
— Кто вы и чего вам здесь надо?
Барберри испуганно оглянулся и, прищурившись, разглядел во тьме очертания двух фигур. Ему померещилось, что за их спинами толпятся еще человек двадцать, но это могли быть и скалы.
Обе фигуры приблизились, так что в свете костра их уже можно было разглядеть. На них было типичное одеяние македонских повстанцев: шаровары, заправленные в сапоги с высокими голенищами, и цветастые кафтаны, подпоясанные широкими кушаками. Один из них оказался стройным юношей невысокого роста, а второй — могучим седоусым великаном. И у обоих в руках были револьверы.
Господин Барберри как будто бы уже давно готовился к такой встрече — он вынул из кармана охранную грамоту, выданную ему старым воеводой, и протянул ее македонцам со словами:
— Вот мое удостоверение!
Младший из двоих взял эту бумагу и, скользнув по ней взглядом, опустил револьвер. То же самое сделал и его старший товарищ.
— Как раз вас-то мы и искали, — сказал юноша, безуспешно силясь придать своему мелодичному голосу необходимую в такой ситуации строгость. — Нам стало известно, что вы последние, кто видел воеводу Шпачова. Его убили, когда он возвращался домой. Вы не знаете, кто это сделал?
Барберри, которому бывший матрос растолковал эти слова, в ужасе вскрикнул:
— Боже праведный! Доблестного воеводу убили! Не могу поверить… Кому он мог помешать?
— У воеводы было достаточно врагов. Мы должны найти и покарать его убийц! — с жаром произнес юноша.
Барберри окинул его испытующим взглядом.
— А ты сам-то кто? Присядь, поведай нам, что тут вообще происходит.
— Я очень спешу. Мне необходимо отыскать этих презренных убийц! — воскликнул юноша, и в его прекрасных глазах, затененных длинными ресницами, полыхнул яростный огонь.
— Э, да ты и не мужчина вовсе, — приглядевшись, установил Барберри. — Как же ты можешь браться за такие опасные дела?
— Вы правы, — покраснев, призналось это юное существо. — Я — Серба, дочь убитого воеводы. У меня были два брата — оба они пали смертью храбрых в борьбе за свободу, и мне теперь на роду написано отомстить и за них, и за отца. Смерть тиранам!
— Смерть тиранам! — зычно гаркнул ее молчаливый спутник, и горное эхо многократно повторило этот возглас.
Последние отзвуки эха еще не успели затихнуть на склонах гор, а Серба и ее спутник исчезли в глухой ночи так же неслышно, как и появились.
— Что за люди! — вздохнул Цезарь Барберри, опасливо поглядев им вслед. — Видят в темноте, как кошки… Скорее бы нам уже убраться из этих мест, где у женщин такие же необузданные нравы, как и у мужчин.
— Да и спать на скалах не очень уютно, — добавила мадемуазель л’Эстабилье.
Все уже уснули, а Миклош все сидел у догорающего костра, глядя, как взлетают и тают в воздухе яркие искры. Перед его мысленным взором вырисовывался промелькнувший, как мимолетное видение, облик очаровательной воительницы, яростный блеск ее прекрасных глаз — и в глубине его души исподволь возникало какое-то неведомое доселе чувство…
— Что за глупости! — вздохнул он, прогоняя это видение. — Ведь я же
