— Крафт, вы к ним и еще пойдете? — вдруг спросил я его. Онмедленно обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
— Простите их! — сказал вдруг Крафт.
Мне, конечно, показалось, что это насмешка; но, взглянувпристально, я увидал в лице его такое странное и даже удивительное простодушие,что мне даже самому удивительно стало, как это он так серьезно попросил меня их«простить». Он поставил стул и сел подле меня.
— Я сам знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбий ибольше ничего, — начал я, — но не прошу прощения.
— Да и совсем не у кого, — проговорил он тихо и серьезно. Онвсе время говорил тихо и очень медленно.
— Пусть я буду виноват перед собой… Я люблю быть виновнымперед собой… Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этомкружке? Я вот об чем хотел спросить.
— Они не глупее других и не умнее; они — помешанные, каквсе.
— Разве все — помешанные? — повернулся я к нему с невольнымлюбопытством.
— Из людей получше теперь все — помешанные. Сильно кутитодна середина и бездарность… Впрочем, это все не стоит.
Говоря, он смотрел как-то в воздух, начинал фразы и обрывалих. Особенно поражало какое-то уныние в его голосе.
— Неужели и Васин с ними? В Васине — ум, в Васине —нравственная идея! — вскричал я.
— Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной неоказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было.
— Прежде не было?
— Лучше оставим это, — проговорил он с явным утомлением.
Меня тронула его горестная серьезность. Устыдясь своегоэгоизма, я стал входить в его тон.
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты две и всесмотря куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины ибесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребностивсего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
Он опять оборвал и помолчал немного; я слушал.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают встепь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево— все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добратолкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Всеточно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только быс них достало…
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что будетчерез тысячу лет». Ну а ваше отчаяние… про участь России… разве это не в том жероде забота?
— Это… это — самый насущный вопрос, который только есть! —раздражительно проговорил он и быстро встал с места.
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не тем голосом,с недоумением смотря на меня, — я вас зазвал по делу и между тем… Ради бога,извините.
Он точно вдруг опомнился от какого-то сна, почтисконфузился; взял из портфеля, лежавшего на столе, письмо и подал мне.
— Вот что я имею вам передать. Это — документ, имеющийнекоторую важность, — начал он со вниманием и с самым деловым видом. Меня, ещедолго спустя, поражала потом, при воспоминании, эта способность его (в такиедля него часы!) с таким сердечным вниманием отнестись к чужому делу, такспокойно и твердо рассказать его.
— Это — письмо того самого Столбеева, по смерти которогоиз-за завещания его возникло дело Версилова с князьями Сокольскими. Дело этотеперь решается в суде и решится, наверно, в пользу Версилова; за него закон.Между тем в письме этом, частном, писанном два года назад, завещатель самизлагает настоящую свою волю или, вернее, желание, излагает скорее в пользукнязей, чем Версилова. По крайней мере те пункты, на которые опираются князьяСокольские, оспаривая завещание, получают сильную поддержку в этом письме.Противники Версилова много бы дали за этот документ, не имеющий, впрочем,решительного юридического значения. Алексей Никанорович (Андроников),занимавшийся делом Версилова, сохранял это письмо у себя и, незадолго до своейсмерти, передал его мне с поручением «приберечь» — может быть, боялся за своибумаги, предчувствуя смерть. Не желаю судить теперь о намерениях АлексеяНиканоровича в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился в некоторойтягостной нерешимости, что мне делать с этим документом, особенно ввидублизкого решения этого дела в суде. Но Марья Ивановна, которой АлексейНиканорович, кажется, очень много поверял при жизни, вывела меня иззатруднения: она написала мне, три недели назад, решительно, чтоб я передалдокумент именно вам, и что это, кажется (ее выражение), совпадало бы и с волейАндроникова. Итак, вот документ, и я очень рад, что могу его наконец передать.
— Послушайте, — сказал я, озадаченный такою неожиданноюновостью, — что же я буду теперь с этим письмом делать? Как мне поступить?
— Это уж в вашей воле.
— Невозможно, я ужасно несвободен, согласитесь сами!Версилов так ждал этого наследства… и, знаете, он погибнет без этой помощи — ивдруг существует такой документ!
— Он существует только здесь, в комнате.
— Неужели так? — посмотрел я на него внимательно.
— Если вы в этом случае сами не находите, как поступить, точто же я могу вам присоветовать?
— Но передать князю Сокольскому я тоже не могу: я убью всенадежды Версилова и, кроме того, выйду перед ним изменником… С другой стороны,передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю вбезвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
— Вы слишком преувеличиваете значение дела.
— Скажите одно: имеет этот документ характер решительный,окончательный?
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противнойстороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек быиз него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что этописьмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так чтодело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документпредставляет, так сказать, дело совести…
— Да вот это-то и важнее всего, — перебил я, — именнопотому-то Версилов и будет в безвыходном положении.
— Он, однако, может уничтожить документ и тогда, напротив,избавит себя уже от всякой опасности.
— Имеете вы особые основания так полагать о нем, Крафт? Вотчто я хочу знать: для того-то я и у вас!
— Я думаю, что всякий на его месте так бы поступил.
— И вы сами так поступили бы?
— Я не получаю наследства и потому про себя не знаю.
