чести он никого не удостаивал. Подошёл под благословение кроткий, как голубь. Беседовали дотемна. Когда хотел Иван, кого хочешь мог покорить словом разумным, взглядом ласковым. Оправдывал опричнину. Мол, затеял он её против измены и лихоимства. Сам знаешь, владыка, нет коня без узды, а царства без грозы. Без страха у нас на Руси ничего не делается. Ты, вон, своих монасей в страхе и строгости держишь, а у меня не монастырь, эвон, какая странища! Народ неразумен, всяк мыслит о своей выгоде. Бояре воду мутят. Кругом враги. На юге татары и турки отобрать Казань норовят, на западе литовцы с поляками, за ними немцы выглядывают. Ослабнем — сомнут! Потерпи малость, вот изведём измену, разобьём Сигизмунда — ворочу законы, отменю опричнину.
Давно никому не говорил царь столь уветливых слов. Да только Филипп от них не растаял.
— Страх холуёв родит, а холуй и страну не оборонит и дела не сделает, — твёрдо возразил о — У мудрого государя две подпоры: вера и закон. Не дели страну, государь. Сам ведаешь — царство разделившееся стоять не может. Мы все твои дети. Человек, он ведь всяк бывает. Сегодня жаден, а завтра бескорыстен, сейчас пуглив, а завтра жизнью жертвует. Правду ты сказал: у меня на Соловках всё было по строгости. Однако ж закон для всех был один и для простого чернеца и для меня, игумена. Потому и слушались беспрекословно. А у тебя для опричных — одно, для земских — другое. Аль не видишь к чему сие ведёт?
— Ты думаешь, я глуп? — холодно усмехнулся царь. — Да токмо не про закон ты хлопочешь. Ты хочешь как Сильвестр меня за руку водить, хочешь сам государиться за моей спиной. Не будет того. Попомни: один государь в стране! Моя власть от Бога! И будь надёжен — всех покорю в свою волю. А кто не покорится — на кол! И за опальных не проси, всё одно не помилую.
— Коли так — завтра же отъеду назад, — твёрдо ответствовал Филипп.
Видел, как налились кровью глаза царя, как замелькали в них огоньки бешенства, видел, что царь сдерживает себя из последних сил. Знал, почему сдерживает. В Москве в ту пору Земский собор шумел, не только бояре, но и дворяне лучшие против опричнины восстали. Уразумел царь, что разом с церковью и с земством враждовать ему не с руки. Нужен ему был Филипп, до зарезу нужен. Потому и стерпел.
После долгих препирательств договорились считать опричнину семейным делом царя, но сохранили за владыкой право просить за осуждённых. Филипп согласился на эти условия, хоть и томился предчувствиями.
Тогда он ещё верил царю.
Но закончился Земский собор, и опричники похватали всех челобитчиков. Иных сразу казнили, другим урезали языки. Не помогла и заступа владыки. И понял Филипп, что царь его попросту обманул. Сначала расправится с земскими, а после возьмётся за церковь.
Стерпеть такое вероломство он не мог. Спешно скликнул Собор Священный. Рассказал всё как было, просил поддержать. Повскакали с мест святители, выплеснули накипевшее. Наперебой жаловались на бесчинства опричные. Где это видано? Суд святительский отменили, теперь монахам велено мирским судом судится. Земли завещать монастырям запретили! А сколь у каждого родичей пострадавших?
И уж совсем было поверил Филипп, что пойдут за ним святители, ан, снова просчитался. И в пастырском стаде нашлись паршивые овцы. Восстали против него игумен опричного Суздаля Пафнутий и царский духовник Евстафий. Но истинно предал Пимен Новгородский. Всё, о чём говорили на Соборе, донёс царю. И разом присмирели святители. Одни вздыхали тяжко, другие бубнили невнятицу, а третьи прямо сказали: ты нас, владыка, не впутывай, наше дело молиться, а в мирские дела нам негоже соваться. Горькие слова сказал он тогда собратьям:
— Предаёте сегодня меня, а завтра худо вам всем придётся. Для чего ж собрались? Молчать? Или на царский синклит оглядываетесь, который молчит, как воды в рот набрав? Так они обязалися куплями житейскими. Мы же перед Богом в ответе за паству свою. Выходит, оставим её опричным волкам на съедение?
Молчали, уводили глаза. Так Филипп остался один. Но не уступил, не убоялся. Принародно обличил царя-кровопийцу, трижды отказал ему в святительском благословении, бестрепетно вступился за свою паству.
Судили митрополита мирским судом, что тоже было делом неслыханным. Нашлись иуды — всё те же Пимен, Евстафий, Левкий, вылили на него всю грязь, какая нашлась, да только грязь к нему не пристала. Филипп точно и не слышал их клеветы. Вновь потребовал отменить опричнину, а до той поры сказал, что слагает с себя митрополичий сан.
— Погоди, владыка, — возразил царь. — Изволь последнюю службу отслужить, простись с народом, а там уж делай как знаешь.
Понял Филипп, что царь что-то задумал, но и тут не уклонился.
Восьмого ноября в день святого Михаила он в последний раз служил в Успенском соборе. Шёл как на Голгофу. Едва началась служба, ворвались в собор Басманов Алексей и с ним Малюта Скуратов. Растолкав народ, Басманов громко зачёл царёв указ о низложении митрополита. Зверем кинулся Малюта. Совлёк с митрополита святительские одежды, сбил с головы митру, хлестал по щекам. Потом опричники поволокли его из собора, а сзади шёл Малюта с метлой, заметая след. Возле паперти уже стояли заляпанные навозом сани, в них и кинули полунагого, избитого владыку, чтобы вести в Тверь.
Но вот чудо: хотели опозорить, а народ провожал владыку как святого!
...Год минул с того дня, а всё как вчера. И хотя всего лишился Филипп, но знал, что победил! Знал и то, что дни его сочтены, но уже ничего не боялся. Свой земной путь он вершил достойно.
2.
С воплем вбежал молодой монашек.
— Владыка святый! Беда!
— Сколь раз тебе говорить! Другой на Москве владыка.
— Беда, отче! Царь с опричниками в город пришёл. Ворота заперли, никого не выпускают. Всех подряд бьют, дома жгут, монастыри грабят. Скоро сюда нагрянут. Беги, отче!
— Опоздали хорониться, — просипел от двери Малюта.
Легко, как котёнка, схватил монашка, шваркнул о стену, и выкинув из кельи, тучей надвинулся на Филиппа.
— Я к тебе с делом, честной отче.
— У меня с тобой дела нет, — отрезал Филипп.
— Государь в Новгороде измену раскрыл, — будто не слыша, продолжал Малюта. — Хотели Старицкого на трон, а сами к Литве проситься. А ведаешь, кто в заговоре главный? Пимен,
