обнимку с мальцом, Аеси расхаживает, проверяя, действительно ли мертвы солдаты, что никто не замечает, как подхожу я. Следопыт всё так и нянчит Леопарда, целуя в лоб и жарко твердя, что он его самая большая любовь, единственный, и нет никого ближе. Леопард отвечает, что если бы он любил кого-то так сильно, как свой хер, то этой любви хватило бы заполнить весь мир. «Больше было б уже и не надо», – произносит он и умирает на полусмешке. Ишологу оборачивается, и тут я впервые вижу, что это змей Найка. Меня так и подмывает спросить, а где же Нсака Не Вампи, где моя праправнучка, но теперь он Ишологу, и ответ стоит в его глазах. Между тем гляньте на этого мальчонку. Он измаянно припадает Найке к груди, тыкаясь носом словно ягненок, но примеряясь к соску, чтобы в него впиться. При этом вид у него такой, будто он целый год томился в заребе[52]. Найка болезненно морщится, но улыбка не сходит с его губ. Он крепче обхватывает мальчика руками и с тяжелым хлопаньем крыльев взлетает. Видя, что они в воздухе, мальчик перестает посасывать и склабится черно-красными губами. Еще один взмах крыльев – и тут их обоих поражает извилистый, толстенный жгут молнии. Земля вздрагивает и сбивает меня с ног. Молния словно застывает, напряженно дрожа, и обрушивает на них всю свою грозную силу. Найка намертво сжимает брыкающееся и орущее дитя, пока оба не вспыхивают ярчайшим пламенем, взрыв которого не оставляет ничего, кроме тающего дыма. Следопыт внизу всё еще тихо хнычет.
Чья-то рука хватает меня сзади за шею.
– Это уже третий раз, когда ты вот так хватаешься, – говорю я Аеси.
– В самом деле? Что же случилось в первый раз?
– Интереснее, что было во второй.
– Ну так скажи, – говорит он.
– Второй – это когда я вспоминаю, что ты единственный, к кому мне нужно первым делом прикоснуться.
– Прикоснуться, чтобы что…
Я даже не оглядываюсь. Шутка ли, заниматься этим уже больше ста лет. Сначала громкий хлопок в его левом глазу, затем в правом. Он слишком потрясен, чтобы что-то предпринять, к тому же у него лопается правое ухо. Не успевает он и вскрикнуть, как набухает и лопается его язык. Теперь он отдергивает руку, стремясь убраться от меня подальше. Я так и не оборачиваюсь, когда лопается его затылок и он падает. Не знаю почему, но я всё равно не поворачиваюсь. «Вот и правильно», – говорит голос, звучащий как мой. Обернешься и увидишь, что это не тот пик, за которым ты сюда шла в ожидании; что его труп не даст тебе ни граном больше, чем когда ты его прикончила в прошлый раз. Что это ничего не замыкает и ничего не завершает, так как смерть – это лишь начало его убиения.
Тут он хватает меня за волосы и притягивает к себе. Аеси. Я оборачиваюсь и вижу бесформенную, в кровавой разбрызганной каше голову, пытающуюся что-то вымолвить. Я чиркаю ему по горлу.
Следопыт всё так и держит на руках своего мертвого кошака, всё плачет и нацеловывает.
– Он единственный, кто когда-либо любил меня, – выдыхает он горестно.
– Всё себе на уме, – отвечаю я. – До любви ли тут.
Ты хочешь знать о моем списке убийств. Был какой-то такой список, из которого я реально убила всего-то одного. А ты всё ждешь от меня какой-то сокровенной откровенности.
Джуба. Он переезжает мост на восток, который никто никак не называет, хотя название у него Мост-Имя-Которому-Не-Знают-Даже-Старики, и успевает войти в город до того, как часовые перед приходом на ночь запрут ворота. Солнце садится на западе, а восток уже подернулся мглой. Три дня с той поры, как он покинул Пурпурный Город, и никто там не пролил по его уходу ни слезинки. Пять лет на Севере, а знание о нем по-прежнему мало, поэтому он поступает так, как поступают люди, когда добираются до незнакомой дороги: поворачивает налево. Он надеется, что так откроет для себя Джубу, хотя дорога эта узенькая, слишком мелкая для больших зрелищ, но, быть может, та самая, что выводит на улицу для тех удовольствий, что любят прятаться по темным углам. Такому человеку, как он, не нужно то, что показывает город; ему нужно то, что он скрывает. Поэтому лошадь он оставляет в конюшне, под обещание свежей травы и хорошего укрытия на случай дождя, который может, не ровен час, пролиться.
Тем не менее он угрожает обезглавить конюха, если завтра лошадь не будет сытой, довольной и веселой. Конюх принимает его слова за шутку, пока тот не взмахивает кинжалом длиннее меча и не тычет острием ему в яйца, отчего конюх испуганно отпрыгивает. Я знаю, почему такого рода угрозы милы его уху, как и то, что он бы их, не колеблясь, исполнил. С места, где он стоит, еще различимы восточные ворота и проходящий через них акведук, поэтому он идет в другом направлении, не обращая внимания на ворчащий в небе гром и переходя с этой мелкой дороги на ту, что крупнее. Сегодня он будет пить, гулять, куролесить и искать себе приключений. И жахаться, жахаться, причиняя боль, и куражиться, а если кто подойдет с недобрыми намерениями, то получит нож в брюшину или в спину.
На нем одежда, снятая с человека, которого он убил в Пурпурном Городе. Голос, похожий на мой, спрашивает: «Что заставляет тебя просто хотеть смотреть, как умирает человек?» Этой своей сучке я отвечаю, что мир ни единого человека от такой потери не оскудеет, потому что этот человек тоже был подонком. Укради у вора, и боги рассмеются, убей убийцу, и боги возликуют – если вы верите в богов. От Следопыта я однажды услышала: он не сказать чтобы не верит в богов, а просто не верит в веру.
Вначале он прячется два года, потому что каждый божий день думает, что я приду. Я позволяю ему считать, что мертва, на что, собственно, и существует прошествие времени, и постепенно он смелеет. Такие, как он, всегда идут на поводу у своих побуждений, то есть ищут места, где не задают вопросов и не оставляют следов, где никто никого не приходит искать и где каждый ни во что не ставит тех, кто там живет. То есть Маси или Джуба, эти зловонные дыры Юга и Севера. У меня ушло два года, чтобы подобраться к нему вплотную, и совсем не потому, что он всегда в движении – следов он особо не
