назад.
Клара. Ответ мог уже быть, хотя бы от одного из детей.
Мартин. Наверно, их нет дома.
Клара. Да. Кто же в такой день сидит дома? Лето, праздник, солнце… Может, ты не слышал телефонного звонка?
Мартин. Нет. Я все время прислушиваюсь. Разве я хоть раз пропустил телефонный звонок?
Клара. Нет, никогда, ни разу с тех пор, как мы поженились. Но я почему-то всегда боялась, что мы не услышим звонка.
Мартин. Детей нет дома, Клара.
Клара. Они поздно вернутся, может, только ночью, они увидят под дверью желтый конверт, поднимут его, распечатают, прочтут… Что ты там написал?
Мартин. «Мама тяжело заболела, хочет вас всех видеть. Папа».
Клара. Ты должен был написать: «Мама умирает, мама умирает, приезжайте».
Мартин (спокойно). Ты не умрешь, Клара.
Клара (спокойно). Я умру, и умру сегодня, сегодня… Прежде чем зайдет солнце, я буду уже мертва. Я прочла это на лице врача, почуяла по запаху его рук, они пахли моей смертью, услышала по голосу, увидела по его движению, когда он захлопывал сумку. Он скрыл от меня, что написано на этикетке ампулы. Ты это прочел, ты знаешь. Он тебе сказал? (Короткая пауза.) Ты молчишь.
Мартин. Он сказал, что положение серьезное.
Клара. Серьезное, да, оно серьезное. Я не хочу вытягивать из тебя слово за словом то, что сказал врач. Я не хочу тебя мучить, но прошу, говори со мной так, будто ты веришь, что я… что я… Ты для меня это сделаешь?
Мартин. Сделаю, хотя…
Клара (перебивает его). Не лги. Не произноси «хотя». Умирающим не говорят «хотя». И я не хочу знать, что тебе сказал, уходя, священник. Целых три минуты вы шептались там за дверью…
Мартин. Три минуты?
Клара. Три минуты и двадцать шесть секунд. Я смотрела на часы, не спускала глаз с секундной стрелки; она двигалась по кругу, все время по кругу… Почему часы всегда круглые? Ты никогда не замечал, какие они смешные, эти крошечные секундные стрелки, всегда за чем-то гонятся и никак не могут угнаться, никак. Они такие прилежные, по-дурацки прилежные, но никак не поймают того, что хотят поймать, никак. Целых три минуты и двадцать шесть секунд ты провел наедине со священником. Я не хочу знать, что он тебе говорил.
Мартин. У тебя больше ничего не болит?
Клара. Нет. Лекарство из ампулы сняло боль. Никогда еще я не чувствовала себя так хорошо, ничего не болит. Меня это даже беспокоит.
Мартин. Во время последнего приступа тебе тоже сделали укол.
Клара. Но не такой. У меня было много приступов, мне делали много уколов, но сегодня… Ты не видел его рук, когда он захлопывал сумку…
Мартин. Столько приступов, столько уколов… почему же…
Клара (прерывая его). Не будем спорить: ты это знаешь, и я это знаю. Мартин, скажи мне все, что ты хотел бы сказать, если бы не должен был ничего скрывать… (Короткая пауза.) Говори, что ты должен сказать. Тебе нечего…
Мартин. Ты знаешь, я тебя люблю. Скажи лучше ты, что я могу еще тебе дать, если… если тебе и правда так мало осталось.
Клара. Ну что ж, скажу, чего я хотела всю жизнь: я мечтала узнать до конца хотя бы одного человека на этой земле.
Мартин. Разве ты меня не знаешь?
Клара. А ты меня знаешь?
Мартин. Мы женаты тридцать восемь лет, у нас было пятеро детей, четверо из них еще живы.
Клара. Да, и еще зять, невестка и трое внуков.
Мартин. Что с тобой, Клара? Чего ты хочешь?
Клара. Я ведь сказала — мне так хотелось по-настоящему узнать хотя бы одного человека на этой земле.
Мартин. Разве ты меня не знаешь?
Клара. А ты меня знаешь? (Короткая пауза.) Мы все время возвращаемся к вопросу, на который необходимо ответить либо «да», либо «нет», но мы ничего не отвечаем.
Мартин. Мы неплохо прожили с тобой жизнь. Несколько лет, правда, было тяжелых. Сколько? Не так уж много. Но разве это была не жизнь?
Клара. Да, это была настоящая жизнь. Во всяком случае, меня миновало то, чего я с детства боялась: мне никогда не было скучно. Мы хорошо жили, даже денег и тех обычно хватало. Машина, дом, удачливые дети… кроме одного, одному из наших детей не повезло.
Мартин. Клара!
Клара (тихо). Ты меня не понял. Я думала не о Лоренце, а о Лизелотте, о моей маленькой дочурке, которую я потеряла так рано. Столбняк! Кто о нем думает, когда семнадцатилетняя девушка падает с велосипеда? На ранку кладут пластырь, — кто думает о смерти? Но смерть пришла, пришла в летний день в воскресенье, в такой же день, как нынче: на улицах было пусто, жарко и тихо… Только где-то скандалил пьяный — он напился спозаранку, — скоро крик его затих в глубине бульвара. Но я увидела смерть на лице врача, почуяла в запахе его рук, когда он перед моим лицом пощупал пульс Лизелотты… а потом на лице молодого человека, который так безудержно рыдал над могилой. (Замолкает.)
Мартин. Какова его судьба, этого Беньямина Хуфса?
Клара. Да, его звали Беньямин Хуфс. Он знал это тело, лежавшее в гробу… ее плоть. Моя дочь Лизелотта… она была такая милая, тихая девушка, но Беньямин Хуфс…
Мартин. Зачем ты меня мучаешь, Клара? Зачем?
Клара. Я не хотела тебя мучить. Прости. Тебе это причиняет боль? Меня это утешает.
Мартин. Утешает? Я в это не верю. Зачем ты это говоришь?
Клара. Потому что я все знаю. Я знала уже тогда, а четыре года спустя он сам мне признался.
Мартин. Беньямин?
Клара. Да. Он зашел ко мне, когда приехал на побывку. Мы сидели на веранде кафе, за городом. Стояла осень, день был теплый, но очень ветреный… Да, в тот год была ветреная осень. Когда он мне рассказал, я рассердилась… но и Беньямин ведь уже давно умер. Я больше не сержусь. Не грусти, Мартин.
Мартин. Моя дочь Лизелотта… Зачем ты мне это рассказала?
Клара. Не для того, чтобы причинить тебе боль. Это не должно причинять боль. Но тебе больно?
Мартин. Больно… Что значит больно… Я думал о ней каждый день, каждый день. Сейчас она была бы молодой женщиной, у нее был бы муж, дети… красивая женщина, молодая… Она была такая умница. Я часто заходил за ней в школу, брал ее с собой в кафе выпить чашку кофе или съесть мороженое; я пил пиво и читал свежий выпуск вечерней газеты. Понимаешь ли
