Корень жизни и в нашей тайге искусства, науки и полезного действия искатели корня жизни ближе к цели, чем искатели реликтового корня в природной тайге».
Творческое усилие не только размыкает границы, оно дает иное измерение времени. Начиналась повесть с истории, с конкретной даты – с Русско-японской войны. Уход, продиктованный жаждой жизни, оправдывает прикосновение к океану, грандиозность и безбрежность его: «Да, вот за одно только за это, чтобы увидеть с высоты перед собой голубой океан, можно бы отдать много трудных ночей, когда приходилось спать на слуху, по-звериному, и есть, что только придется достать себе пулей». Потом тот же океан поможет справиться с личной болью: «Мерный звук прибоя говорит о больших сроках жизни планеты Земли, прибой – это как часы самой планеты, и когда эти большие сроки встречаются с минутами твоей быстренькой жизни среди выброшенных на берег ракушек, звезд и ежей, то начинается большое раздумье о всей жизни, и твоя маленькая личная скорбь замирает, и чувствуешь ее глухо и где-то далеко…» Маятник планеты отсчитывает сезоны и годы, человек включается в это цикличное, нелинейное бытие – и в этом вечном возвращении возможно даже возвращение утраченной любви. «Молча мы стояли тут, на берегу, возле белого кружева океана, под мерный ход большого времени вместе с морскими ежами, ракушками, звездами узнавая короткий счет своего человеческого маятника».
Человеческая жизнь становится частью безграничного мироздания. Безымянность возлюбленной и главного героя, универсальность его жизненного пути, вобравшего в себя важнейшие этапы становления личности: война и смерть, любовь и разлука, ученичество и созидание, – это придает повести черты притчи. «Это пришла ко мне не та женщина, но говорю: сила корня жизни такая, что я в ней нашел собственное мое существо и полюбил другую женщину, как желанную в юности. Да, мне кажется, в этом и есть творческая сила корня жизни, чтобы выйти из себя и себе самому раскрыться в другом». Этот финальный вывод звучит рецептом исцеления на все времена, тем более актуальным, что на историческом горизонте, обозначенном начальной датой повести, – события революции и гражданской смуты. Автобиографичность «Жень-шеня» оказалась даже пророческой. Пережив утрату невесты в юности, на склоне лет Пришвин, как и его герой, обретет новую любовь. Но формула: «выйти из себя и себе самому раскрыться в другом» шире любовных отношений. Вернее, она о любви в самом широком смысле, и для Пришвина такой любовью стала любовь к природе и родине, облеченная в точное слово.
Наблюдая сезонные изменения, писатель открывает для себя и читателя возможность увлекательного путешествия – путешествия с Землей вокруг Солнца. Как положено путешественнику, он внимательно смотрит по сторонам и фиксирует свои впечатления. В узнаваемых приметах каждого сезона Пришвину открывается не только повторяемость, неизменность круговорота времен года, но и изменчивость: «В мире все неповторимо, ни один цветок, ни один день не похожи на другой, ни одна весна не приходит такою, как была прежде. Да и сам человек неповторим». Художник во всякое время и во всяком явлении готов увидеть его красоту и любовно назвать точным словом, осветить человеческим смыслом, чтобы вывести из небытия – к людям. Пример тому – книги миниатюр: «Лесная капель» и «Глаза земли».
Публикация первого цикла начата в тревожном 1940 году, когда светлые впечатления были особенно дороги. Свои тексты сам автор сравнивал с теми цветами, что человек несет домой из лесу, чтобы получше разглядеть и продлить радость. Название «Лесная капель» метафорично. Миниатюры сборника, как драгоценные маленькие капли, переливаются на солнце разными цветами. «Нет у меня ни к чему в природе такого сочувствия, как к капле воды на росистом восходе солнца. Найдет горячий луч солнца в траве, в цветах, на листе дерева свою капельку, и засверкает она и заиграет всеми цветами: вдыхаешь воздух – она красная, чуть колыхнулся при выдыхании – она зеленая, чуть сердце толкнет тебя вправо – она золотая, влево – глядит на тебя фиолетовый покойный огонек. Тогда, заглядевшись на игру этой капли, с тревогой жду, чем кончится эта игра: сохранится ли такая тишина воздуха, чтобы эта святая капля всей великой воды, принявшей личную форму капли, успела в горячем луче подняться на небо, или дунет на каплю легкое утреннее движение воздуха, и она упадет на землю и соединится там, в земле со всей работающей водой и долго-долго будет трудиться и мучиться, пока наконец не придет в океан», – признается Пришвин. Не менее значим и образ леса: не только как природного царства, но как чудесного единства самых разных существ.
Современный человек настолько далеко ушел от природы, что иной горожанин не отличит деревья разных пород. А Пришвин помогает увидеть неповторимое очарование каждого дерева в разные времена года. Ранней весной заметит стыдливую грацию не одетых еще ольхи и березы, их сережки напомнят писателю застенчивых девушек. А поздняя весна, весна зеленеющая, восхитит щедростью осины, все покрывающей своим пухом. Та же осинка иначе сверкнет в лучах летнего солнца, игра теней и света подчеркнет особую прелесть этого дерева с вечно трепещущей на ветру листвой. Осенью разноцветные осинки на темной еловой опушке – как люди, что вышли погреться на завалинке в последних лучах солнышка. Меняется и береза – вместо стыдливой весенней скромницы осенью мы увидим красавицу в пышном золотом кринолине, зимой же она под тяжестью снега согнется причудливой аркой. Вот рябина, летом ее листья «вспыхивают зеленым светом, как в сказках Шахерезады», а осенью и зимой манят ярким цветом ягоды. Даже ель у Пришвина зимой и летом не одним цветом. Она царственна в тяжелом белом снежном уборе, весной радует контрастом старой темной и молодой зеленой хвои, летом расцвечена яркими красными шишками, а поздней осенью роса на ее темных ветках в солнечном свете играет так, что «на эту отделку не хватило бы алмазов всей нашей земли». И неудивительно, что ликует при виде этой красоты человек и находит точный образ: «молодой собакой прыгала в груди моей радость».
Как обаятельны у Пришвина лесные обитатели, звери, птицы, даже насекомые, – каждый со своим характером. Сообразительные в добывании и хранении пищи белки и осторожные зайцы, прислушивающиеся к листопаду; трудолюбивые подземные строители – кроты и барсуки. Восхищает и крохотная землеройка, чья невидимая жизнь так и останется тайной, и огромный лось, вырастающий таким на скудной болотной пище. Читателю «Лесной капели» открывается поразительное разнообразие птичьего мира. По-новому увидит он давно знакомых ворон и сорок, задиристых и скандальных. Сумеет оценить силу и энергию дятла, трогательную грацию трясогузки, обаяние пугливой
