Ознакомительная версия. Доступно 46 страниц из 228
судью. Будущие поколения оценят эти события лучше, чем мы. Правда откроется без всяких усилий с нашей стороны». Наполеон меньше диктовал, но больше читал. Его живое восприятие прекрасного, отточенное временем и страданием, позволяло ему наслаждаться великими работами человеческого ума. По вечерам он теперь меньше говорил о событиях своей жизни, чем о своем чтении, и иногда зачитывал вслух отрывки из произведений великих писателей всех времен.
Он часто читал Священное писание, восхищаясь его возвышенностью, а из всех античных писателей самым любимым для него оставался Гомер. Наполеон считал его великим реалистом, видел особое очарование в контрасте между утонченными и возвышенными чувствами, благородными персонажами «Илиады» и местными нравами и обычаями, часто доходившими до грубости; говорил, что костюм не имеет значения, если образ выглядит живым, если это общий тип, подходящий любому времени, любой стране. Особенно восхищало его в Гомере соединение возвышенных чувств и абсолютной достоверности. «Гомер, – говорил Наполеон, – видел и действовал от своего имени. Вергилий был всего лишь университетским профессором, который не делал ни того ни другого». Столь резкое мнение о Вергилии явилось результатом плохого знания латыни – Наполеон оказался неспособен оценить восхитительный язык поэта Аузонии.
Среди современных писателей он предпочитал драматургов, не любил расплывчатости или смешения жанров трагедии и комедии, презирал то, что мы именуем драмой, называя ее трагедией горничных. Он восхищался достоинством Корнеля, выразительностью чувств Расина и юмором Мольера, был невысокого мнения о Вольтере как о драматурге, но ценил его как прозаика – в отношении стиля и содержания. Крайне чувствительный к изяществу, но неизменно требовавший правдоподобия, он считал, что история Франции, за исключением мемуаров, написана плохо, и винил в том литераторов, невежественных в вопросах общественной жизни. Он часто говорил о сложности написания исторических трудов и об истории Франции сказал как-то: «Середины нет, ее надо писать или в двух томах или в ста».
Чем сильнее ухудшалось здоровье Наполеона в результате усталости и отсутствия активности и чем ближе подходила к нему смерть, тем чаще он говорил о философии и религии. «Бог, – рассуждал он, – повсюду во Вселенной, и только слепые не могут найти его там. Для меня он живет во всем сущем, я чувствую на себе его всемогущую руку и не хочу отрицать его существования, ибо не испытываю перед ним страха. Я верю, что его милосердие равноценно его могуществу, и убежден, что когда мы вернемся в его отеческое лоно, то обнаружим там отпечаток человеческого сознания, и то, что просвещенные умы здесь называют добром или злом, найдет там свое подтверждение. Я в этом не сомневаюсь и, несмотря на свои ошибки, с уверенностью предстану перед судом Божьим.
Я чувствую меньше уверенности, когда думаю о других формах религии. Там я повсюду вижу руку человека, что часто отталкивает и возмущает меня. Но нельзя поддаваться подобным чувствам, они очень похожи на гордыню. Если отложить в сторону национальные традиции, которыми каждый народ отягощает религию, мы увидим, что идея Божественного провидения выражается полностью, и различие между добром и злом признается отчетливо; соответственно, всё самое важное у нас уже есть. Я бывал в мечетях и видел людей, преклонивших колени перед вечной силой, и хотя сам обряд противоречил моим национальным традициям, я не видел ничего нелепого в его форме. Клеветники представили мои действия в ложном свете, говорили, что я исповедую ислам в Каире, а перед папой в Париже притворяюсь католиком. В этом была некая доля правды, ибо даже в мечетях я находил то, что пробуждало во мне чувство уважения, и хотя я не испытывал такого благоговения, как в католических храмах, в которых прошло мое детство, там я тоже видел коленопреклоненного человека в смиренном признании своей слабости перед могуществом Бога. Любая религия, если она не относится к язычеству, вправе претендовать на наше уважение, тогда как у нас, христиан, есть преимущество – наша вера черпает из чистейших источников нравственности.
Религия образует часть нашей судьбы. Вместе с землей, законами и обычаями она составляет священное целое, которое мы зовем отечеством и чьи интересы мы никогда не должны предавать. Когда во времена Конкордата некоторые старые революционеры предлагали мне сделать Францию протестантской, я чувствовал такое возмущение, как будто они просили меня отречься от звания француза и объявить себя англичанином или немцем».
Такие темы вели к обсуждению определенных нравственных вопросов, и Наполеон говорил о временах, когда его называли фаталистом. «Клевета, – заметил он как-то, – выставила это в карикатурном виде, как и многие другие мои суждения. Меня представляют каким-то глупым мусульманином, который убежден, что всё решается на небесах, и не станет обходить пропасть или уклоняться от несущейся во весь опор лошади, ибо верит, что жизнь или смерть находятся не в наших руках, а зависят от несгибаемой и непреклонной Судьбы. Будь это так, можно было бы всю жизнь лежать в кровати и ждать, когда Провидение положит тебе пищу в рот. Такое мнение не совпадает с огромными усилиями – часто безуспешными, – которые я прилагал во время моих долгих войн, чтобы утвердить превосходство человеческого разума над случаем. Я, как и все здравомыслящие люди, верю, что мы – хозяева своей судьбы; что мы имеем право и обязаны улучшать ее, пока можем, и не ослаблять усилий, пока не поймем, что они напрасны. Только в этом случае мы должны остановиться и смириться с судьбой, которую не можем предотвратить. На поле боя меры предосторожности бесполезны, в любой точке нас поджидает одинаковая опасность. Я видел, как люди уходили с рискованной, по их мнению, позиции и погибали в месте, которое им казалось безопасным. Беспокойство солдата о собственной безопасности во время боя приводит лишь к утрате присутствия духа и смелости и ни в коей мере не уменьшает опасность.
Самое лучшее – примириться со своим положением и думать о летающих над головой пулях не больше, чем о ветре, треплющем волосы. Именно тогда человек становится смелым, хладнокровным, умным, а когда он спокоен, его восприятие ничем не затуманено. Вот теория моего фатализма, вот что я старался внушить моим солдатам понятным им языком, когда говорил, что их судьба решается на Небесах, и, поскольку трусость не дает никаких преимуществ, лучше обеспечить себе репутацию храбреца. Эти наставления я усиливал собственным невозмутимым видом, который в конечном счете превратился в привычку. Таков фатализм солдата; но как генерал я, безусловно, выбрал другую систему; и думаю, что без всякого тщеславия могу сказать: никто не использовал свой разум и не прилагал свою волю больше, чем я в своих кампаниях. Вы знаете, что я могу обосновать
Ознакомительная версия. Доступно 46 страниц из 228
