— Так ты Лесик? — спросила она.
— Я не держусь за это имя, — сказал я и покраснел.
Дама усмехнулась.
— Застенчивый и неулыбчивый — сказала она бабушке, — но ест хорошо.
— Да, он непереборчив, — с оттенком гордости в голосе отозвалась бабушка.
— Всё было очень вкусно, — испуганно заметил я.
Дама рассмеялась.
— Хорошо тебя воспитали. Ведь ты ещё не видел десерт, — повеселевшим голосом сказала она. Дверь отворилась и двое юрких типов вкатили двухэтажную тележку, на «первом» этаже которой размещались сладости — понятным становилось расхожее выражение «глаза разбежались» — эклеры теснили высокий торт, облитый шоколадной глазурью, безе громоздились, напирая на засахаренные фрукты, вазочка с дамским печеньем и сухариками цеплялась за песочные корзиночки с фруктами, взбитые сливки укрывали сочную мякоть вишен; словно часовые, покой сладостей стерегли стаканы фиолетового стекла, в которых красовался кофе-гляссе; на «втором» этаже тележки — большой кофейник, молочник, сахарница и три чашки. Молниеносно произведя перемену блюд, типы удалились.
— Подойди-ка поближе, — сказала хозяйка дома. Я встал, бабушка тихонько кашлянула.
Я обошел стол и приблизился вплотную к женщине в бирюзовом, от неё пахло сложным, сладким, пряным запахом — ваниль, сливочный крем, какие-то цветы — у меня чуть закружилась голова. Дама коснулась моего лба.
— Да, это третий. Довольно одарённый, — сказала она бабушке.
— У тебя замечательная мама, — сообщила она мне. — Привет ей.
— Вы знакомы? — удивленно спросил я.
— Косвенно, — ответила женщина. — Возьми кофе-гляссе и эклеры.
— Адвент, Эстер, — мягко сказала бабушка.
— В ожидании, — заметила дама, беря корзиночку, — никогда не лишне подкрепиться и тянет на сладкое, у меня так было всегда, а у тебя?
— В основном мел, ну и сладкое тоже, однажды съела полведра абрикос, — проговорила бабушка и улыбнулась.
Сожалея о невозможности иметь два желудка, я подкрепился десертом. Бабушка, все чаще косившаяся на меня, поддерживала с хозяйкой негромкий разговор по-немецки. Чашки деликатно крутились в их пальцах, кофе пах кардамоном.
Наконец беседа подошла к концу и, вставая, бабушка сказала:
— Лесик, поторопись, нам еще в магазин.
— Не стоит толкаться в очередях, — мягко сказала женщина. — Пусть мальчик заберёт на кухне свёрток, там всё, что нужно для встречи.
— Что ж, — бабушка немного смутилась, — тогда мы просто благодарим тебя от души.
— Очень! — сказал я и икнул. Бабушка вновь пнула меня в спину.
— Я рада вам всегда, — сказала дама. — Уверена, мы встретимся после Го́дов[52].
Бабушка поглядела на меня, потом на неё и сказала:
— Надеюсь…
Пока бабушку церемонно облачали в передней у высокого зеркала в платок, пальто и берет сразу три кроликоподобных субъекта, я, следуя за точно таким же — белобрысым, красноглазым и шморгающим — по коридору, ступенькам и какому-то тёмному помещению, оказался на кухне.
Сказать, что она потрясла меня, означает не сказать ничего.
Низкое помещение со сводчатым потолком; плита-печь конфорок на двенадцать, не меньше, заставленная булькающими кастрюлями, шипящими сковородами и испускающими аппетитный пар судками, огромный камин — в нем немаленький котёл. Масса кроликоподобного и не очень персонала — пекущего, жарящего, мелящего, помешивающего и быстро скользящего на каблукатых туфлях с пустыми и полными подносами.
— Кто же всё это ест? — спросил я потрясённо, напрочь забыв главный вопрос тех лет: «Где вы это достаёте?»
— Мы готовим для трёх миров ежедневно, — не без гордости сказал кроликоподобный. — А скоро и гости, Хозяйка устраивает днями большой материнский бал.
— О, — сказал я, раздавленный масштабами.
— Ваш пакет. До дома не открывать, — надменно произнес кроликоподобный и, сунув в руки мне увесистый свёрток, ухватил меня за локоть и прошмыгав: — Я проведу вас! — потащил обратно.
Одетая бабушка, с сумкой наперевес, ждала возле двери.
— Я почти вспотела, — сказала она мне укоризненно.
— Ну так расстегнитесь! — огрызнулся в ответ я.
— Когда-нибудь, пришью тебе на рот крючочек, — мрачно пообещала бабушка.
— Да-да, и карман, — сказал я.
В этот момент в коридор выплыла хозяйка дома.
— Рада была повидать, — обратилась она к бабушке. — Послезавтра жду тебя на балу.
— Всенепременно, — ответила бабушка и поправила беретку.
— Вы будете танцевать? — спросил я у бабушки.
— Немного, — хмуро сказала она.
— А…
— А ты, — сообщила мне бабушка, — будешь сидеть дома и от зависти превратишься в тыкву.
Я стушевался.
— Нельзя, — игриво заметила дама, звякнув серёжками.
— Это еще почему? — спросила бабушка и подёргала рукава пальто.
— Тыква женского рода, — сказала женщина и звонко засмеялась, запрокинув голову. Я посмотрел на ее очень белую и округлую шею, и мне снова стало жарко.
— Тогда в гарбуз[53] — сказала бабушка и улыбнулась.
— Мне жарко, я сейчас вспотею, — сообщил я.
— И снова ты дуешься, — ответила бабушка. — Так недолго и лопнуть. Пошли.
— Постой, Лесик, — сказала мне женщина. — Я дам тебе одну забавку на прощанье.
И она положила мне в ладонь брелок — белого зайца со свечой. К брелоку был прицеплен ключ, один.
— Я сейчас всё больше дома, а он любит путешествовать, — тихонько сказала она, на мгновение её сапфиры показались мне простыми незабудками, а сама она — ниже ростом и очень беззащитной. — Ну и помощь… помощь от него, конечно, небольшая, но…
— Спасибо, — сипло сказал я.
Она провела рукой по моим волосам.
— Красивые, густые, — сказала дама. — Надень шапку — на улице снег.
Она вздохнула:
— Так далеко до весны. Лесик, — сказала Эстер и глаза её стали совсем тёмными, как у мамы. — Береги своих женщин, возможно, они — это всё, что у тебя есть.
Слова её прошелестели вокруг меня мягко, словно ночные бабочки. Где-то в недостижимых краях грянул колокол.
— Мне только двенадцать, — сказал я беспомощно.
— Самое время начать, — загадочно обронила женщина и отступила в тень.
