* * *
Все отправляются в путь, не дожидаясь пока костер догорит. Несколько выпивох каждую ночь встречаются на кладбище, в пантеоне, возведенном в честь какой-то знаменитости, заброшенном, но защищающем их от холода, и вечеринка в полном составе переселяется туда.
Грок подходит к Беа, кажущейся ему прекрасной в сполохах пламени, и целует ее в широкий, четко очерченный чувственный рот.
— Сначала я поцеловал тебя в твою фляжку с джином, или с чем-то еще, не помню, что там было. Я поцеловал тебя через другие рты. А теперь — напрямик, потому что ты прекрасна и недоступна. Держи свою фляжку.
— Недоступна?
— Я так думал о паралитиках, но все равно влюбился в тебя, — в твое лицо. Оно — малайское, если смотреть анфас. А твой профиль — неоклассицизм. Я всегда считал, что лицо важно для секса. Если лицо мне не нравится, то и гениталии не интересуют.
— Хочешь везти мое кресло до Альмудены?
Ее подруга (любовница?), разомлев от красного вина, уснула, сидя на заснеженном бугорке, и ей больше ничего не надо. Грок, окончательно придя в себя, охотно толкает кресло-каталку Беа, старательно объезжая ямы и другие неровности пересеченной местности, выдерживая направление и следя за тем, чтобы вовремя сманеврировать. Он неожиданно счастлив (с ним такого никогда раньше не случалось), толкая кресло-каталку паралитички по колдобинам сквозь ночную мглу, по дороге, ведущей к кладбищу через всю планету, покрытую снегом и вымершую.
У Беа (Беатрис) длинные ноги, необычное лицо, стройная фигура, влюбленный взгляд и улыбка канальи. Беа понимает, что, жива наполовину и поэтому решила пуститься во все тяжкие, сгореть без остатка, оставив смерти лишь безжизненный, пустой куль женского тела. Она рассказывает об этом Гроку во время долгого и трудного перехода по рытвинам из квартала Консепсьон (где он не нашел Клару) в квартал мертвых, то есть на кладбище Альмудена — громадный мадридский супермаркет из прежних времен, сегодня щедро осыпанный снегом.
Выпивохи с кладбища, где «пьяницы закусывают смертью» (Грок помнит эту стихотворную строчку, но не знает, кому она принадлежит) расположились вокруг могилы прославленной знаменитости.
Здесь покоится прах почтенного
Такого-то (имя, фамилия); академика
в области того и этого; кавалера ордена
Сантьяго; члена Королевских Академий такой-то
и такой-то; действительный член Академии и т. д.,
от родственников и учеников… которые
хранят о нем память и т. д.
Вновь прибывшие мгновенно братаются с местными, образуя одну дружную компанию. Все приняты с полным радушием. Кладбищенское барокко мастеров по мрамору защищает от холода и от снега.
На надгробной плите та же надпись, что и на фронтоне. Пьяницы жгут костер, пируя прямо на тексте, смутно напоминающем латынь. Глаза у Беа прекрасные и порочные, а голос изысканный и сволочной. Она то и дело затягивается сигаретой с травкой и прикладывается к фляжке, которую уже не нужно пускать по кругу. Грок поставил кресло-каталку так, чтобы ей было как можно удобней, и, усевшись напротив, рассматривает ее, изучает и любит.
Ангелы, вымученные в стиле неудачного неоклассицизма, присутствуют на оргии, устроенной алкашами. Святые-заступники и покровители, обладающие высшей властью, земной и небесной, излучая тоскливую барочность, присутствуют на пьяной оргии. Грок одного за другим обводит взглядом собутыльников. Они все на одно лицо. Оказывается, что люмпенам тоже известно, что такое однообразие. Люмпенизация не спасает от однообразия. Маргиналы могут быть похожими на себе подобных, точно так же как чиновники. И это размечтавшегося вдруг о новой свободной жизни Грока приводит в отчаяние.
Если даже среди изгоев общества наталкиваешься на унылое однообразие (жизнь — это серийное производство, поэтому она и есть жизнь), где же тогда искать спасение, на каком перекрестке, разве что в снегу?
Может быть секс? Пьяный сброд, тусующийся вокруг, плохо освещен. И без того тусклый свет, который пламя отбрасывает на памятник, рассеивается вялым мрамором. Но, несомненно, что это те же самые пьянчуги с их характерными носами и плоскими затертыми остротами.
Ханс пришел сюда, не только не забыв о своем мотоцикле, но и привел с собой случайную миниатюрную подружку, чтобы переспать с ней позже. Оргия пьяни на могиле знаменитости возбуждает отсутствующее у Грока поэтическое воображение. И он решает заняться Беатрис. Беа курит и нюхает кокаин, запивая алкоголем из своей фляжки.
— Хочешь, прогуляемся по кладбищу? — Спрашивает у нее Грок.
— Хочу.
И он снова встает позади кресла-каталки Беа, покуривающей косячок, скрученный в виде рожка, и везет ее мимо могильных плит и вертикальных стел с барельефами, склепов и надгробных ниш. Получается прекрасная ночная прогулка, торжественная, очищающая и умиротворяющая. Иногда они, несмотря на темноту, пытаются прочитать надпись на памятнике, и помпезность надгробной риторики доставляет им удовольствие: «Малютка Кунегульда Перес и Перес, вознесшаяся к Отцу Небесному в день…» В конце концов они выбираются на небольшую прогалину — пустующее место посреди кладбища («супермаркета мертвых», как выразился один писатель), и Грок, придвинув кресло к стене какого-то склепа, опускается перед Беа на колени:
— Функционируешь?
— Функционирую.
Беатрис не функционирует без подготовки, но под воздействием алкоголя, наркотика и ухаживания ее половой инстинкт просыпается (единственное, что в ней просыпается ниже пояса), и Грок, задрав мини-юбку мертвой кокетки и спустив узкие изящные трусики, поддерживая умную куклу своей правой рукой, благополучно трахает инвалидку — через силу, из неудобного положения, гладя левой рукой ее волосы и малайские щеки. Это все равно, что насиловать птицу, лишенную крыльев, мертвую великаншу, манекен, безжизненный, но обладающий сексуальностью.
— Берта, Беатрис, любовь, любовь…
Инвалидка чувствует оргазм больше не от стараний старика, а под влиянием всего, что ей удалось выпить и выкурить, но их языки снова и снова свиваются в одно целое и они вместе и одновременно испытывают первозданное исступление и счастье от спаривания, как на празднестве в честь какого-нибудь Диониса.
— Спасибо, Беатрис, ты очень красивая.
— Спасибо, незнакомец, я — развалина.
* * *
Пьянчуги спят, укрывшись в мемориальном комплексе, претендующем на барочность. Один из них (маленький человечек, с которым у Грока еще с первого костра вроде бы сложились товарищеские отношения), по пьянке впав в детство, прикорнул подобно могильщику на каменных крыльях Святого Михаила Архангела, выполненного в стиле Переса Комендадора[12], и прижимает к ширинке, застегнутой не до конца, пустую бутылку, скрестив на ней свои ручонки как ребенок.
