— Послушай, Ханс, как фамилия Клары?
— Без понятия.
Тогда Грок нажимает на все кнопки, звонит во все квартиры, вызывая целый град посыпавшихся на него голосов — сонных, бодрых, взволнованных, негодующих, ругающихся, заговорщических, молодых, старых, мужских, женских.
— Клара, сеньорита Клара! — повторяет он в домофон.
— Какая тебе к черту Клара, хулиган..!
И так далее, в том же духе.
На мгновение Грок замолкает, обдумывая ситуацию. Панель гаснет. И вдруг он снова начинает звонить — решительно, без разбора, пытаясь хоть у кого-то вызвать к себе сочувствие, но когда шквал голосов достигает опасного предела, молча отходит от двери.
— Они ее не знают или ничего не хотят о ней знать. А ты не ошибся номером дома, Ханс?
Ханс по-дружески иронично смотрит на него своими голубыми детскими глазами (абсолютно точно, что именно инфантильность заставила его купить этот мотоцикл на цирковых колесах). Ханс молчит. В большом доме открылось несколько окон, раздалось несколько криков, кое-где зажгли свет.
— Нам лучше убраться.
Грок влезает на мотоцикл, и какое-то время они бесцельно катаются по кварталу Консепсьон. Грок, не признаваясь вслух, отказывается от своих поисков золотого руна. Золотое руно он найдет, когда захочет, вечером или ночью в Шахразаде.
Ханс и Грок знакомы настолько давно, что не нуждаются в словах. Это глубокое взаимопонимание между мужчинами и называется дружба. Ханс чувствует, что горячее человеческое тело, повиснув у него на спине как тяжелый ранец, сдалось и берет управление делами (хотя никаких дел нет) на себя, выезжая из квартала с другого конца. Он держит курс к незастроенной территории, освоенной дневными козами и ночными пьяницами, находящейся между Консепсьон и кладбищем Альмудена, огромным кварталом мертвых… В лунках, выкопанных на пустыре, светятся лампадки маленьких костров, как в лунках на небесах — лампады звезд. Это пьяницы Восточной части Мадрида (точнее, Средне-Восточной), коротающие здесь ночь за выпивкой, сжигают все, что подвернется под руку, чтобы согреться. Грок понял, куда они приехали:
— Блядь, но у нас даже никакой бутылки нет с собой, Ханс.
Ханс прислоняет мотоцикл к холмику рыхлой земли и достает из заднего кармана брюк фляжку с джином.
— Сукин сын, и у тебя все время было это.
— Фляжка, такая же как у Хемингуэя.
Грок знает, что Ханс обожает покойного Хемингуэя. Его романы доступны пониманию механика, а, кроме того, Хемингуэй был человеком действия, страстным любителем скорости скаковых лошадей, мгновенной реакции быков и тореадоров. Ханс тоже профессионал в том, что касается скорости, но скорости моторов. Местность вокруг представляет собой совершенно открытое заснеженное поле.
Они неторопливо подходят к ближайшему костру, окруженному неподвижными мужскими и женскими фигурами.
— Привет, ребята.
В ответ раздается коллективное, почти радушное, «привет». Ханс, найдя удобное углубление, садится на землю, скрестив ноги по-турецки, и пускает свою секретную хемингуэевскую фляжку с джином по кругу. Грок садится точно так же, занимая другую выемку. Между ним и Хансом оказывается худощавый алкаш с вытянутым профилем.
— Хороший джин, англичанин.
— Я немец, с вашего позволения. Но можете называть и англичанином. Меня зовут Ханс.
Прием в немногочисленное племя, кажется, прошел благополучно. Костер, сложенный из щепочек и прутиков, это упавшая звезда, возносящая свое скромное пламя вверх, как бы в стремлении вернуться на небеса. Время от времени кто-нибудь выплескивает немного виски или джина в огонь, чтобы оживить его.
— И огонь пьет, — говорит безголосый голос.
И все смеются. Заметно, что эта шутка среди них повторяется и повторяется. Фляжка Ханса, о наличии которой Грок не подозревал, доходит до него. Он прикладывается к горлышку с резьбой и находит, что джин действительно хороший. Этот Ханс — сукин сын, как все немцы. Я здесь умираю от жажды, а у него, оказывается, полно джина.
— Ты сукин сын, Ханс. Тащишь на себе целый бар джина и молчишь, в то время как я умираю от жажды.
После немеренного количества выпитого виски, Гроку приятно ощущать на языке и небе можжевеловый вкус. Он передает фляжку человеку с продолговатым лицом, своему соседу справа, и рассматривает присутствующих. Лица кажутся оживленными своеобразной мимикой за счет пляшущих на них отблесков пламени, но на самом деле неподвижны. Мужские и женские лица, выдающие пристрастие к алкоголю. Алкоголь, также как возраст (и нищета), стирает признаки пола. Смутно виднеющиеся носы, подсвеченные красным, особенно выразительны. Все похожи на меня. Я становлюсь похожим на них. Алкаши, по сути, не отличаются один от другого. У меня наверняка будет нос пропойцы-клоуна. Ведь я Грок. И Грок вспоминает, как всего лишь несколько часов назад, то есть совсем недавно, пенсионер Болеслао в ванне своего друга, как в урне для хранения праха, превратился в клоуна-алкоголика Грока. Произошел транссубстанциональный переход, о котором знает только он и о котором никогда никому не расскажет.
Новая жизнь, рождающаяся, когда заканчивается биография, если ты раньше не совершишь самоубийства. Свободная жизнь вне биографии, белоснежно пустая страница вне времени и пространства.
Грок воспринимает теперь выход на пенсию и одиночество не как конец пути, а как рождение нового человека, или нечеловека, что одно и то же. К компании присоединяется кресло на колесах. В нем Клара. Клара? Каталку толкает женщина постарше. Выполнив свою работу, она отходит в сторону. Грок понимает, что ему, поскольку он влюблен в Клару, в течение какого-то времени все молодые женщины будут напоминать Клару. Он пристально вглядывается в инвалида сквозь змеящиеся языки пламени, над которым выпивохи и попрошайки отогревают свои отекшие от холода руки.
Женщина-инвалид — смуглая красавица. В лице есть что-то восточное и треугольное. У нее мужские руки. Ноги длинные, в черных чулках. Сразу видно, что она здесь своя. Может быть, она лесбиянка, а та, что возит кресло, — ее любовница, думает Грок.
Инвалидка не Клара, но, невзирая на инвалидность, похожа на Клару, как похожи друг на друга все красивые женщины. Она пьет то, что ей предлагают, как профессионалка, в растяжку, а потом вынимает из своего флотского жакета фляжку, такую же как у Ханса, и прежде чем передать дальше, отхлебывает из нее сама. Грок не знает, что это — виски, джин или что-то еще. Кажется, среди них принято приносить с собой что-нибудь на всех.
Грок ждет своей очереди к прибывшей в кресле на колесах фляжке не для того, чтобы добавить очередной глоток, а чтобы поцеловать инвалидку — через горлышко, опосредованно, просочившись сквозь рты и поцелуи приложившихся к этому горлышку до него. Все зовут ее Беа. У нее великолепные и бесполезные ноги.
Беа, Беа, — вздыхает влюбленный в Клару. Клара, Клара, — вздыхает влюбленный в Беа. Костер теперь разгорелся, его пламя стало выше и ярче, звезда родилась снова, и голос Ханса рассказывает разные истории про Грока (настоящего и выдуманного), которые все слушают с интересом. Они принимают Грока в свой клуб под открытым небом как Грока, и человечек с вытянутым лицом, сидящий справа, целует его в обе щеки. При этом один поцелуй получается горячим, а другой — холодным. Два поцелуя, выражающие дружбу и пахнущие перегаром.
