— Там, за окном, — тихо продолжил Угэдэй, — простирается мир, нами пока не изведанный. С народами и их верами, ремеслами и армиями, которые о нас покуда и не слышали. Ну и, понятно, с городами побольше и пославней, чем Енкин и наш Каракорум. Нам же, чтобы выжить и расти, нужна стойкая сила. Мы должны покорять новые земли, чтобы войско наше было всегда сыто и безостановочно двигалось. Остановиться равносильно гибели, Чагатай.
— Понимаю, — кивнул тот. — Не болван.
— Я знаю, что ты не болван, — устало улыбнулся Угэдэй. — Иначе я велел бы убить тебя прямо там, на внутреннем дворе, вместе с твоими прихлебателями.
— Так почему я все еще жив? — спросил Чагатай. Спросил вроде бы невозмутимо, но на самом деле этот вопрос жег его с того самого момента, как он во внутреннем дворе завидел Субэдэя.
— А вот почему, — дал наконец ответ Угэдэй. — Потому что я, может статься, до расцвета нашей державы не доживу. Да-да, Чагатай. Ибо сердце мое слабо, и я могу умереть в любую минуту.
Оба, и Чагатай, и багатур, изумленно в него вперились. Но ждать их расспросов у Угэдэя недоставало терпения, слова из него так и летели:
— Я жив лишь силой горьких цзиньских снадобий, но пребываю в полном неведении, сколько мне еще осталось на этом свете. Мне хотелось лишь увидеть достроенным мой город и стать ханом. И вот я, все еще живой, лицезрю плоды своих трудов, хотя и живу в мучениях.
— Но почему я слышу об этом впервые? — медленно произнес Чагатай, пораженный тем, что из всего этого следует. — Почему не раньше?
Впрочем, ответ он уже знал и на дальнейшие слова брата лишь с пониманием кивал.
— А ты дал бы мне еще два года на то, чтобы достроить город, довершить мою гробницу? Нет, ты бы напустился на меня, едва об этом прознав. А так я достроил Каракорум и теперь еще побуду ханом. Думаю, брат, отец оценил бы и мои смелые шаги.
Чагатай молча покачивал головой. Все, о чем ему пока приходилось лишь гадать, начинало обретать складность и искомую ясность.
— Тогда почему… — начал он.
— Ты же сказал, что не болван, Чагатай. Подумай как следует, как это уже тысячу раз проделал я. Я наследник моего отца, но сердце мое слабо и в любое мгновение может не выдержать. Кто тогда поведет народ?
— Я, — одними губами вымолвил Чагатай.
И это была правда, причем правда жестокая, так как сыну Угэдэя в таком случае ханской власти уже не видать. Тем не менее братья не отвели друг от друга глаз. А Чагатай уже по-иному, с сопереживанием оценил то, что за годы, минувшие со смерти отца, совершил Угэдэй.
— И как давно ты страдаешь от своего недуга? — спросил он.
— Давно, — махнул рукой Угэдэй. — Так давно, что уже свыкся. Только вот боли за последние годы усилились. Такие стали, что иной раз и терпеть невмоготу. Если бы не цзиньские порошки, то и не знаю, был бы жив или нет.
— Постой, — нахмурился Чагатай. — Так ты говоришь, мне ничего не грозит? Ты вот так меня с этими сведениями и отпустишь? Но… как? Не понимаю.
За Угэдэя ответил Субэдэй — все с таким же лютым взором, с каким встретил Чагатая у входа во дворец.
— Если бы тебя зарубили, Чагатай, чего ты, безусловно, заслуживаешь за свое вчерашнее вероломство, то кто сохранит в целости империю, если та вдруг останется без хана? — в тихой ярости проговорил он. — Получается, ты за свое отступничество еще и остаешься при награде.
— Вот зачем я и тебя, Субэдэй, позвал на этот разговор, — сказал Угэдэй. — Ты должен оставить свой гнев. Ханом после меня станет мой брат, а ты при нем будешь первым военачальником. Он ведь тоже сын Чингисхана, которому ты давал клятву верности, а значит, обязан служить и ему.
Чагатай с минуту напряженно думал.
— То есть от меня ты ожидаешь мира и благодушия, пока не истек твой земной срок. А откуда мне знать, что это не уловка и не хитрость, замысленная тем же Субэдэем?
— Откуда? — желчно переспросил Угэдэй, терпение которого уже явно иссякало. — Да хотя бы оттуда, что я уже не лишил тебя жизни. А ведь мог бы, Чагатай, и все еще могу. Особенно после твоей выходки. Но тем не менее я дарую тебе жизнь, да еще что-то сулю в придачу. Ты учти, братец, что разговариваю я с тобой как победитель, а не как побежденный. Вот в этом ключе и расценивай мои слова.
Чагатаю оставалось только согласиться. Действительно, надо все как следует осмыслить, хотя времени на это у него отнюдь не воз.
— Но ведь я связан обещаниями с теми, кто меня поддерживал, — нашел он отговорку. — Не могу же я просто ждать да коз пасти. Это же, можно сказать, смерть при жизни, недостойная воина. — Глаза его рыскали в такт мятущимся мыслям. — Если только ты не объявишь меня своим наследником прилюдно, — заявил он. — Тогда мне от моих нойонов будет уважение.
— А вот этого я делать не стану, — тотчас ответил Угэдэй. — Если я умру через месяц-другой, ты станешь ханом вне зависимости от того, объявил я тебя наследником или нет. Но если я на этом свете подзадержусь, то не дать возможность своему сыну я не смогу. Тогда уж вы с ним сами потягаетесь за власть, кто кого.
— Получается, ты мне ничего и не предлагаешь! — вспылил Чагатай, возвысив голос чуть ли не до крика. — Что это за сделка такая, основанная на пустых обещаниях? Зачем о ней вообще упоминать? Если ты скоро умрешь, то быть мне ханом. Ну а если я всю жизнь прожду гонца, который так и не явится? Да кто ж на такое пойдет?
— Ты, после твоего давешнего вероломства. Спусти я тебе обиду и позволь уйти к твоему тумену, ты углядел бы в моем поступке лишь слабость. И спрашивается, как долго мне тогда пришлось бы ждать очередного поползновения от тебя или от кого-то еще? Думаю, что очень недолго. Я же, Чагатай, отпускаю тебя не с пустыми руками. Вовсе нет. Моя задача — расширить покоренные нами земли, на которых империя станет расти и процветать. Во владение брату Тулую я предложу наши родные края, за собой оставлю только Каракорум. — Видя, как в глазах брата мечтательно переливаются огоньки предвкушения и жадности, Угэдэй сделал глубокий вдох. — Ты заберешь Хорезм, сделав его центром своих владений, к тебе же отойдут города Самарканд, Бухара и Кабул. Иными словами, ты получаешь ханство протяженностью свыше пяти тысяч гадзаров, от вод Амударьи до гор Алтая. Ты и твои потомки будут править там, хотя мне и моим с вас будет причитаться дань.
— Мой повелитель… — подал встревоженный голос Субэдэй.
— Тихо, багатур! — нетерпеливым движением руки осадил его Чагатай. — Пускай договорит. Это дела семейные, для твоих ушей они вообще не предназначены.
Угэдэй покачал головой:
— Эти мысли, Субэдэй, я вынашивал без малого два года. Как видишь, мое стремление — смирить гнев, снедающий меня после нападения на мою семью, и верно определиться с выбором уже сейчас, несмотря ни на что.
Угэдэй смерил брата тяжелым взглядом:
— Сын мой и дочери выжили, ты знаешь об этом? Если бы твои воины их умертвили, я бы сейчас лично смотрел, как с тебя не спеша сдирают кожу, и наслаждался твоими воплями. Некоторые вещи я вынужден терпеть, даже если они не идут на пользу империи моего отца.
