По мере приближения он разглядел, что волосы Угэдэя влажны и льнут к плечам, как будто тот окунался в ведро с водой. Единственным зримым свидетельством минувшей ночи стала лиловая отметина на щеке. Контрастом к великолепию трона смотрелся серый дэли, наброшенный поверх штанов и нагольной рубахи, — вычурности не больше, чем у простого пастуха с равнин.
— Рад видеть тебя в добром здравии, брат, — с едва проскальзывающей наглостью в голосе произнес Чагатай.
Щеки Угэдэя вспыхнули сухим лихорадочным жаром.
— Давай прекратим эти игры, — бросил он брату, который сейчас под суровыми взглядами стражников приближался к трону. — Я выжил после твоих нападений. И сегодня на исходе дня стану ханом.
Чагатай, по-прежнему улыбаясь, кивнул:
— Как скажешь. Но знаешь, как ни странно, я сказал правду. Часть меня содрогалась от мысли, что я не застану тебя в живых. Нелепо, верно? — Он насмешливо хмыкнул, позабавленный путаницей собственных чувств. Удивительная все-таки штука — родственные отношения. — И тем не менее я делал то, что считал уместным. И нет у меня ни сожалений, ни извинений. Думаю, отец получил бы удовольствие от тех смелых шагов, которые я предпринял. А ты, — он склонил голову, — ты должен мне простить, если я не поздравлю тебя с твоей победой.
Волнение Угэдэя слегка улеглось. Долгие годы он считал Чагатая не более чем спесивым вертопрахом. Он даже сам не смог бы сказать, когда и как этот легкомысленный повеса вырос в мужчину, исполненного чувства силы и приверженности цели. В эту минуту, когда брат стоял перед его троном, старшие кешиктены вышли вперед и приказали ему опуститься на колени. Тот проигнорировал приказ и продолжал стоять, с веселым интересом оглядывая зал. Для воина, привыкшего к юртам среди равнин, размеры поистине огромны. Утреннее солнце заливало зал, розоватым ликующим светом освещая город за окнами.
Один из кешиктенов вопросительно обернулся к Угэдэю за разрешением. Чагатай в это время с нарочитой беспечностью улыбался. Любого другого наглеца страж поверг бы на колени ударом — если надо, то и рубанув ему подколенные сухожилия. Колебание Угэдэя лишний раз уверяло Чагатая в собственной силе, тем более сейчас, когда его хотели усмирить.
Что до Угэдэя, то он почти восторгался безрассудной отвагой брата. И даже не «почти», а доподлинно, невзирая на события этой ночи. Тень Чингисхана нависала над обоими и, может статься, будет довлеть над ними всегда. Ни они, ни Тулуй никогда не сравнятся со своим отцом. Что бы ни взять в качестве мерила, размахом и величием души они уступали ему уже с того момента, как появились на свет. И тем не менее им надо жить; жить и набираться зрелости, опыта в державных делах. И расти, возвышаться под этой сенью, великой и грозной, иначе она поглотит их без остатка.
Так, как понимал сущность Угэдэя Чагатай, не понимал ее даже их общий брат Тулуй. У Угэдэя все еще не было четкой уверенности, правильно ли он сейчас поступает, но и в этом следовало проявлять спокойствие и силу. Досконально ясно одно: можно всю свою жизнь растратить попусту на тревоги и метания. Иногда приходится просто делать выбор, ну а потом лишь пожимать плечами в зависимости от того, как оно все сложилось, в осознании, что большего ты бы сделать все равно не смог, потому как не хватило духу.
Глядя на брата, Угэдэй еще раз, будто напоследок, мучительно пожалел о том, что не знает, сколько ему отпущено. От этого зависит все. Что до его сына, то у него нет суровой твердой воли, позволяющей претендовать на звание наследника. Умри Угэдэй нынче же, Гуюк не пройдет по линии их с Чагатаем отца, линии Чингисхана. Власть отойдет к тому, кто идет перед ним. Угэдэй всем своим видом демонстрировал величавое спокойствие, но сердце не слушалось, билось, как птица в клетке, наполняясь тупой болью, которая с каждой минутой становилась все острей; вот она уже словно клинок, сунутый между ребер. Всю ночь Угэдэй провел в треволнениях, на ногах и без сна, не хватало еще сейчас на виду у всех рухнуть без чувств. Перед встречей он, правда, успел взбодриться чашей красного вина и щепотью порошка наперстянки. От снадобья на языке все еще чувствовалась горечь, а голову медленно сдавливало обручем.
Сколько же ему все-таки осталось? Может, он и ханом-то пробудет всего несколько дней, а там сердце не выдержит, лопнет. Если при эдакой своей участи еще и умертвить Чагатая, держава вспыхнет внутренней войной и разлетится вдребезги. Тулую ее не удержать: силенки не те. Ни ему, ни Гуюку не удастся сплотить вокруг себя верных нойонов и военачальников, которые уберегут их в этом бушующем пламени. Здесь сила восторжествует исключительно через кровь.
Вот этот человек, что сейчас в напряженной позе стоит перед троном, и есть, вероятно, надежда на будущее империи. Более того, именно Чагатая отец назначил бы на ханство, если бы их старший брат Джучи не родился на свет. Мокрая голова нестерпимо чесалась, и Угэдэй машинально поскреб ее ногтями. На него все еще вопросительно поглядывали кешиктены, но сбить Чагатая на колени хозяин им не позволил. Решил воздержаться — во всяком случае, сегодня, хотя часть его томилась этим соблазном.
— Ты здесь в безопасности, брат, — проникновенно произнес Угэдэй. — Я дал слово.
— А слово тверже железа, — подхватил сказанное Чагатай.
Обоим вспомнились изречения отца, которые они искренне чтили. Что ни говори, а тень великого хана окутывала их словно плащом. Общие воспоминания заставили Чагатая поднять голову и нахмуриться; его вдруг пронзили невыразимая тоска и растерянность. Столько сил потрачено, и все ради чего? Откровенно говоря, он ожидал, что его убьют, но вид у Угэдэя был сейчас скорее встревоженный, чем победный или хотя бы мстительный. Чагатай с интересом наблюдал, как Угэдэй обратился к начальнику стражи:
— Всем уйти. Речи мои предназначены единственно для моего брата. — Тот хотел было исполнить приказание, но Угэдэй взмахом руки остановил его: — Стой. Вначале приведи мне сюда Субэдэй-багатура.
— Слушаю и повинуюсь, повелитель, — возгласил страж, кланяясь поясным махом.
Кешиктены у стен, дружно повернувшись, один за другим зашагали к медным дверям. На смену им явился вызванный начальником стражи Субэдэй. Слышно было, как снаружи все еще препирается с гвардейцами Хасар, но тут створки дверей сомкнулись и в гулком пространстве зала остались лишь двое сыновей и любимый военачальник Чингисхана.
Встав с трона, Угэдэй спустился со ступенек, оказавшись, таким образом, вровень с Чагатаем. На угловом столике стоял кувшинчик, из которого он налил себе чарку архи. Проглотил и поморщился — напиток ожег язву пищевода.
Под лютым взглядом багатура Чагатай моргнул и отвел глаза.
Угэдэй с протяжным вздохом заговорил. Голос его сотрясался от накала того, что он уже так долго в себе удерживал:
— Чагатай. Я наследник нашего отца — не ты, не Тулуй с Хачиуном или сын Джучи и ни один из военачальников. Сегодня на заходе солнца я присягну народу моей державы.
Он сделал паузу, на протяжении которой Чагатай с Субэдэем молчали. Из высокого окна открывался вид на город, дышащий тихой прелестью, несмотря на полную ужаса истекшую ночь.
