– Ох, проклятье, не буду я разговаривать. В задницу разговоры.
– А мы с клиентом разговариваем, так что, если тебе не нравится…
– Разговаривайте сколько хотите. Мне-то какое дело, черт побери?
Стэнли налил Шорти выпить. Мне всегда кажется сверхъестественным чудом, как бармены наливают посетителям, даже не спрашивая, чего они хотят.
– Держи, Шорти.
– Спасибо, мать твою.
– Хорошая у нас погода, Шорти, – сказал я ему. Может, будет теплее ко мне относиться. Может быть, одинокий, с похмелья, или то и другое.
– В задницу погоду.
– Видишь, о чем я говорил? – сказал Стэнли. – Люди, которые сюда ходят, знают, чего хотят. Еще один «Лонг-Айленд»?
Обдумываю ситуацию. На секунду превращаюсь в муравья на высоком табурете, глядя на все снизу вверх, удивленно, растерянно, перебирая ножками, поводя усиками-антеннами. Не имело бы никакого значения, если б не приняло такого размаха. Что эти громадины делают, думает муравей. Что это за безобразное существо с огромной жуткой штукой на лице? Что они пьют? Почему одно наливает, а другое пьет? Почему всё больше меня?
Недалеко от моих собственных мыслей в последнее время.
Стэнли толкнул ко мне очередной стакан.
– Взгляд у тебя становится странноватый, – сказал он. – Давай теперь лучше полегче.
– Это бар, где советуют посетителям, что им надо делать, – сказал я, – или бар, где посетители, может быть, сами знают, чего хотят, черт возьми?
– У-ху-ху. Да ты хамишь. Несешь…
– Что – несу?
– Дерьмо собачье.
– Это не дерьмо собачье. Клиент всегда прав, как я слышал. Одно из немногих известных мне правил.
– Дружище, в этом заведении клиент не всегда прав… Здесь я всегда прав.
Тут я понял, что меня тошнит от правил. То есть не существует ведь никаких распроклятых десяти заповедей, которые говорили бы кошкам: «Не вылизывай целый день свою задницу». А я натыкаюсь на сплошные правила. И если попадается правило, которое действует в мою пользу, его сразу кто-то изменяет, отменяет, обусловливает другим правилом, о котором мне даже никто не рассказывал.
– Что он делает, сам с собой разговаривает? – спросил Шорти. – Хочешь, я заткну его к чертовой матери?
– Все в порядке. Я справлюсь.
– Нет, давай я.
Следующее, что я помню, – Шорти бросился на меня, мельтеша кулаками, как хренов кенгуру-легковес. Думаю, я не кулачный боец, но вполне мог бы пнуть его в задницу, если бы только мог. Если бы только мог вооружиться…
И тут – КАПЛАММО – Шорти двинул меня прямо в челюсть. Секунду я был почти благодарен: меня пробила ледяная дрожь, паника отступила назад, вперед двинулось облегчение, тело опустошилось, сердце онемело, печаль охладела. Я вдруг стал рыбкой, плавая и плескаясь в воде, в холодной подводной голубизне, в перевернутом небе. Мне хорошо, несмотря на нанесенный Шорти удар. Может быть, хорошо благодаря удару. Его кулаки по-прежнему мелькают, как у хорового дирижера, возбуждающего толпу.
– Давай, Шорти! – завопил я прямо перед вторым ударом.
И вот что произошло. Она (кто-то, какая-то девушка) шлепнула по стойке ладонями и покатилась со смеху. «Пошли, Рей. Я обед приготовлю». На улице дождь идет. Меня окружил болезненный желтый свет. Я не виноват, что мир такой, какой есть. «У меня был двоюродный брат вроде него, который трахался с…» Некролог в рамке. Теперь найди часы и посмотри на них. «Тебе вырвали зуб мудрости!» Передо мной сверкает белое разбитое стекло. «А я тут при чем?» Водитель автобуса едет и едет, прикидываясь, будто не замечает, или, возможно, действительно не замечая, поскольку не происходит ничего необычного. Хочется девушку. «Слышу запах пива». Невозможно знать что-то одно в этом мире. «Ну, не знаю, что ты имеешь в виду».
– Какого черта? – сказал Шорти. – Не надо… – сказал Стэнли.
– Я не могу его бить по его просьбе. Не могу.
– Давай, мать твою, бей, – сказал я. – Двинь ногой по яйцам.
– Вызывай скорую, – сказал Шорти. – Звони, черт возьми, в скорую.
– Пни в мошонку, – заорал я. – Вот чего мне хочется.
– Не надо, – сказал Стэнли. – Сейчас позвоню.
– Не стану я пинать этого чокнутого в мошонку.
– Все вы вместе с Богом ни хрена не знаете. Ясно? Бог ни черта не знает. Домохозяин тоже.
– Стэн, что мы с ним будем делать?
– У меня прямая линия с копами.
– Что несешь? Несешь дерьмо собачье.
– Ты о чем это? – спросил Шорти.
– Это неразговорчивый бар! – ору я. – Таковы правила. Такова история. Конец всему, и все.
– Ничего, – сказал Стэн. – У тебя все будет хорошо.
– У меня разрывается сердце, – ору я. – Разрывается чертово сердце.
И выбежал с такой скоростью, что вы приняли бы меня за какого-нибудь распроклятого олимпийского чемпиона. Вообразил себя снова в кабинете психотерапии в больнице. В разговорчивом кабинете. Где ты обязан разговаривать. Не хватало только, чтоб какой-нибудь карауливший коп уволок меня прочь. Разумеется, выскочив из дерьмового бара, я первым делом увидел того самого копа, который меня преследовал. Припарковался прямо перед входом, поджидая, как рыболовецкая сеть.
– Ну-ка, притормози, – сказал он.
– Пошел на хрен! – завизжал я. – И папа пошел в задницу!
– Какой папа? Просто Марти велел присмотреть за тобой.
– Марти, папа, кто б ни был.
И я побежал по улице, побежал в завтра, к автобусу, к самолету, к поезду. Бежал и бежал. Я… уезжаю отсюда, тетя Мисси. Тетя Мисси? Ногой надо двинуть?… Надо, тетушка Мисси? Я бегу… я… я…
Знаю, внутри меня что-то сломалось и тем самым старается снова собраться в единое целое. Я хладнокровен, спокоен, голубой, пустой, нет ни акул, ни птиц, ничто не плавает внизу и не парит вверху. Я вода без прилива, воздух без ветра, песок без сыпучести. В данном случае – в одном из немногочисленных случаев в жизни – знаю, что делать, зачем и как.
Все расставилось по местам между баром и поездом. Возник невидимый, но логичный перечень, где отмечена одна вещь за другой. Очень просто. Думаю, может быть, он сохранится, продолжится, в глубине мозгов что-то поправилось само собой. Вижу за это короткое время, как действуют цифры: дважды два равняется четырем, точно как меня учили в школе, в отличие от того, чему я сам себя научил, а именно: что дважды два равняется чему угодно, кроме четырех.
Я забрал все деньги, сколько было. Сообразил, как сесть в поезд. Купил билет. Уложил одежду, чековую книжку, мамины письма. Знаю только, что еду в Денвер. Поезд идет туда приблизительно двадцать четыре часа. Впервые покидаю дом.
